В подъезде пахло жареной картошкой и старыми книгами. Этот знакомый вечерний аромат просачивался сквозь щели дверей, ложился на плечи, словно старая шаль, которую невозможно сбросить. Так же пахло здесь, когда Тамара Степановна была молода, когда в квартире звенел детский смех, гремела посуда, и жизнь, хоть и небогатая, была шумной и настоящей. Запах её прошлого. Её эпохи. Её утраченного быта, в который уже не вернуться.
Она стояла у почтовых ящиков, сжимая ключ так крепко, будто он мог открыть не только дверь. Над её квартирной дверью по-прежнему горела лампочка. Она мерцала, бросая бледные, голубоватые блики на облупившуюся краску потолка. За дверью ждали только стены, шелест старой скатерти и её собственное дыхание, слишком громкое в тишине.
Когда-то её встречал Виктор. Ворчал, что опять задержалась, что ужин остынет. Но в глазах у него всегда светилась радость. Он снимал её пальто, ставил чайник, брал её за руку — будто каждый раз радовался, что она вернулась. Даже в те годы, когда ноги уже плохо слушались, он всё равно вставал, чтобы встретить. Потому что знал: главное — это встреча.
После похорон Тамара Степановна вернулась в ту же квартиру. Всё было на месте: фотографии в рамках, кресло у окна, его стакан, её фартук. Но всё казалось ненастоящим. Тёплая жизнь ушла, будто кто-то выключил свет, и теперь остались только очертания вещей, лишённые смысла.
Дом стал казаться огромным. Будто стены раздвигались, уползали, оставляя её одну в этом холодном, пустом пространстве. Даже капли из крана стучали громче и тревожнее. Каждый вечер, подходя к двери, она задерживала дыхание — вдруг сейчас, вдруг опять… Вдруг снова услышит его голос: «Ну где ты шляешься, Тамара?»
Но сегодня был особенный день. Ей исполнилось восемьдесят шесть. Возраст, когда уже не ждут сюрпризов, но всё равно надеются. Хотя бы на звонок. На открытку. На что-то живое. Но телефон молчал. Подруги давно ушли. Соседка, тётя Люба, переехала к сыну в Ярославль. Дочь — в Германии. Созваниваются редко, по видеосвязи, на бегу, между работой и делами. А внучка? Прислала стикер: «С днём рожденья!» — и растворилась в экране.
Она открыла дверь. Прошла мимо зеркала, не глядя. На кухне — всё на своих местах: кружка, радиоприёмник, таблетки, пустой подоконник, где когда-то цвели герань. Включила радио. Заиграл старый вальс — тот самый, под который Виктор впервые пригласил её на танец в парке. Тогда она смеялась сквозь слёзы. Смеялась и сейчас — только в пустоте. Горло сжалось, но не от грусти. От невозможности вернуть хоть что-то.
— Пока светит лампа — я ещё здесь, — сказала она, наливая чай. Сказала вслух, будто Виктор стоял рядом. Шутливо, но с той твёрдостью, которая приходит только с годами.
В ту же секунду лампочка над столом мигнула. Один раз. Второй. И погасла. В кухне стало темно и странно безмолвно. Воздух загустел, будто в детстве, когда отец не вернулся с завода, и маленькая Тома закутывалась в одеяло, убеждая себя, что если не двигаться — страх пройдёт мимо.
Она подошла к лампе. Остановилась. Потрогала плафон. Тёплый, но мёртвый. Потом, не раздумывая, открыла ящик. Там, в уголке, как и раньше, лежала запасная. Виктор всегда говорил: «Свет — как сердце. Пока бьётся — мы живём». Она усмехнулась. Осторожно встала на табурет, двумя руками вкрутила новую лампочку. Щелчок — и кухню снова заполнил свет. Мягкий, золотистый. Будто кто-то коснулся её плеча.
Она села. Сделала глоток. И подумала: «Пока я могу зажечь свет — я не совсем одна».
И вдруг раздался звонок. Домофон. Сердце ёкнуло. Кто может быть в такой час? Она подошла, включила экран. На мониторе — девушка, лет двадцати пяти, в синей шапке, с румяными от мороза щеками, немного смущённая.
— Здравствуйте… Извините, что так поздно. Я — с третьего этажа. Марина. Вы меня не знаете… Просто… У меня сегодня тоже день рождения. И я подумала… Может, чай вместе попьём? Я пирог испекла. Немного кривой, но зато своими руками.
Тамара Степановна долго смотрела на лицо девушки. В груди что-то разжалось, потеплело. Потом она нажала кнопку. Замок щёлкнул. А сердце забилось чуть быстрее. Не от страха — от ощущения, что что-то ещё может случиться.
Лампочка над дверью снова моргнула. Но уже по-другому. Как знак. Как будто Виктор откуда-то сверху подмигнул: «Живи, Тома. Живи, пока есть свет». И она улыбнулась.
Потому что, пока горит лампа, кто-то всё-таки приходит. И жизнь — продолжается. Пусть в новых лицах, в чужих голосах. Но продолжается.
