**Подвальное лето**
Сначала раздался грохот – такой, что в ушах зазвенело, будто в стену дома на углу Тверской врезался грузовик. Анфиса выронила миску с фаршем, стекло со звоном разлетелось по плитке, кошка Рысь взметнулась в воздух и юркнула под стол. А потом наступила тишина. Не обычная – живая, с шумом улицы и топотом соседей, – а мертвая, глухая, как в подвалах военных лет. Даже холодильник затих. Даже часы на стене будто замерли.
Анфиса застыла на месте, руки по локоть в фарше, и на миг забыла, как дышать. Только спустя мгновение, когда сердце отпустило горло, она поняла: не землетрясение, не взрыв, не авария. Это снова упал Николай Петрович с седьмого этажа. Пожилой, одинокий, странный. Она давно замечала, что он стал шататься, как пустая бутылка на краю стола.
Не раздумывая, закусив губу до крови, она рванула вверх по лестнице. Сердце колотилось, как молот. Седьмой этаж – прямо над ней. Он жил здесь с девяностых. После смерти жены стал тенью – ходил медленно, почти не разговаривал. Лишь старый проигрыватель скрипел в его квартире по утрам. И запах – что-то лекарственное, мазь или бальзам. Иногда он сидел на балконе в халате и смотрел вниз, словно ждал, что кто-то поднимется.
Они почти не общались. Она – из равнодушия, он – будто не замечал. В их подъезде все были друг другу чужими. Узнавали по шагам, по скрипу дверей, по запаху чеснока из кухни. Но не по имени. Не по голосу.
Дверь была приоткрыта. Она знала – Николай Петрович всегда оставлял её так… на случай, как сейчас. Вбежав внутрь, она увидела то, чего боялась.
Он лежал в коридоре. В клетчатой рубашке и выцветших штанах. Рядом – трость, разбитый стакан. Лицо серое, губы сжаты. На лбу – капли пота.
— Николай Петрович! — Анфиса опустилась рядом. — Вы меня слышите?
Он слабо приоткрыл глаза. Дышал тяжело, будто поднимался в гору.
— Это я… Анфиса. С шестого. Сейчас вызову скорую…
— Не надо, — прохрипел он. — Просто… помоги встать.
— Да вы что, вам больно? Рука? Нога?
— Нет. Просто… слабо. Принеси стул. Железный. В кухне.
— Может, всё-таки врача?
Он посмотрел на неё резко:
— Хватит позора. Пусть хоть соседи не увидят старика в пыли.
Она принесла стул. Он опирался на неё, на трость, поднимался медленно, с трудом, но сам. Усевшись, выдохнул, будто выгнал из себя весь стыд.
— Спасибо… Тебе ведь не обязательно было…
— Знаю, — ответила она после паузы. — Но я останусь. Ненадолго.
Он не возразил.
И она осталась.
На день. На неделю. На всё лето.
Мыла полы, варила гречку, выносила мусор. Он почти не говорил. Иногда смотрел в окно, будто ждал кого-то, кто уже не придёт. Иногда спал в кресле, с тростью на коленях, словно сторожил прошлое.
Анфиса ходила по его квартире осторожно, как по музею. Возвращаясь домой, не чувствовала там себя хозяйкой – будто жила этажом выше. Свою квартиру она словно сдала в аренду без собственного ведома.
Её уволили весной. Сокращение. Бухгалтерию закрыли. Искать работу было бессмысленно – городок маленький, работы нет. Муж пропал десять лет назад – спился, потом растворился. Сын служил где-то далеко. Писал редко. И никому, по правде, она не была нужна. К этому она привыкла. Привыкла быть незаметной. Привыкла к одиночеству, как к старому дивану: неудобно, но выбросить жалко.
И вдруг – он.
Николай Петрович. Его квартира. Его пластинки. Его тихое дыхание.
Через неделю он начал говорить. Сначала – о музыке. Потом – о войне. О жене – Лиде. Познакомились в Новосибирске. Она пела в хоре. Он был в военной форме.
— Сказала, что я похож на моль в погонах. Я тогда обиделся. А потом не мог оторваться. Всё вместе – дети, дача, трудовые будни. А потом её сердце остановилось. А я остался.
Он говорил, она слушала. Иногда он злился – вырывал из рук ложку:
— Не так! Лида делала иначе! — и замолкал. Она обижалась. Уходила. Но возвращалась.
Потому что знала – он ждёт.
А может, и она тоже.
Однажды он сказал:
— У тебя голос дрожит, когда злишься. В самом конце – будто воздуха не хватает. У Лиды так было. Всегда изображала силу. А внутри – рассыпалась.
Она промолчала. Потому что это была правда.
В августе он стал угасать. Почти не ел. Пил воду по глотку. Сидел в кресле, укутанный в плед, смотрел в угол, будто знал, откуда придёт тот, кого ждал.
Он попросил:
— Принеси альбом. Тот, за шкафом. Найди страницу с ромашкой.
Она нашла. Между фотографиями – старая открытка. Женский, округлый почерк. Поблёкший.
*Коля, не забудь полить фиалки. И вынь батарейки из пульта, а то сядут.*
Он слушал, как она читала. Не слова – её голос. Закрыл не глаза – душу.
Он уснул. И больше не проснулся.
Сын приехал в сентябре. Анфиса встретила его у подъезда. Простая кофта, лицо – усталое, но спокойное.
— Вы были с ним? — спросил он.
— Всё лето, — ответила она.
Он обнял её. Тихо. Без лишних слов.
— Вы… кем ему были?
Она хотела сказать «соседка». Или «просто помогала».
Но вдруг выдохнула:
— Я была рядом.
Он кивнул.
И этого оказалось достаточно.
