Лёля. Внутренний мир.
Я родилась в простой, тёплой и почти безмолвной семье в небольшом посёлке недалеко от Урала. Нас было четверо: два старших брата Андрей и Сергей, сестра Надежда и я, самая младшая. Меня звали поразному: Оля, Олешка, Олюшка, но папа называл меня особенным словом Лёля, произнося его, будто качал меня на волнах летнего ветра. Это имя согревало, и я просила всех говорить так, как говорит папа.
Мои родители были обычными людьми, но именно их простота делала мир ярче. Мама, Елена, работала продавщицей в магазинчике, а папа, Владимир, водителем грузовика. Их жизнь шла в тихом согласии: без криков, но с надёжным, молчаливым теплом.
Когда папа возвращался домой, в ноздрях пахло машинным маслом, ветром с трассы. Он всегда вёз с собой мешки: банки со соленьями от соседей, мешки с картошкой, иногда даже арбузы, которые приволок в самый неподходящий момент. Он не мог пройти мимо чужой нужды.
А расходы вёл мать. Для неё маленький мир порядка, счёта и аккуратности. Она не тратила лишнего, но если речь шла о книгах, кружках, образовании, она отдавалась без смущения. На себя с отцом экономила, а нам нет.
Каждую пятницу, как по ритуалу, мама садилась перед старым телевизором, доставала коробку с нитками и начала штопать. Она «лечила» наши вещи с тем же терпением, с какой ухаживала за нами.
Мама была мягкой, слегка полноватой, с густыми волосами, собранными в тугой пучок. Я никогда не слышала, чтобы она ругалась с отцом. Они могли часами говорить тихо, словно в их двоих жил особый мир, понятный лишь им.
Папа говорил коротко:
Как дела, ребятки?
И обязательно поглаживал по голове. По очереди. А меня он поднимал на руки и бросал в воздух, так что я на секунду видела всё снизу вверх, будто парила. Это были мои любимые мгновения.
Мне казалось, что наша семья идеальна, как в книжках, где всё правильно.
В школе я превратилась в шумную, яркую, эмоциональную девчонку. Стихи давались легко, тексты ещё легче. К пятому классу я уже знала, что хочу сцену. Мечтала поступить в театральный институт.
Когда я раскрыла это маме, она чуть не уронила чай. Папа рассмеялся:
Что, Лёлька? Попробуешь?
Я пошла своим путём: училась, выступала, писала поздравления, минисценки. Однажды решила написать небольшую книгу о девочке, ищущей себя. Писала её ночами, урывками, сомневаясь, стоит ли показывать её комулибо. Решилась показать её только подруге Тамаре. Но когда та прочитала, сказала:
Хочу подарить каждый экземпляр твоей книги каждой женщине на моём дне рождения
Я не поверила.
Какую книгу? Ты о чём? Это же черновики
Тамара наклонила голову и улыбнулась:
Лёля, ты годы дарила мне дружбу, вкладывая в неё душу. В этом году я хочу подарить твою книгу всем. Я могу себе это позволить.
Эти слова сбили меня с толку. Два дня я металась, убеждая себя, что так нельзя. Но подруга уже всё устроила: нашла верстальщика, привела контакты печатника, настояла:
Пусть выйдет в свет. Всем понравится, увидишь.
Книга «взлетела» сразу, потому что была честной, живой, без искусственных украшений. Люди узнали в ней себя, свои страхи, надежды, правду, которую боятся говорить вслух. Заказов стало столько, что её стали дарить в подарок.
Я решила написать чтото более глубокое, о семье, о корнях, о тех, благодаря кому я есть.
Это решение открыло дверь, к которой я была не готова.
Мне пришлось поговорить с родителями, узнать их прошлое. Я позвонила маме, но её ответ был прерван паузами:
Папы нет, сказала она. Он уехал по делам.
Я удивилась: мама обычно знала, где папа. Позвонила отцу, он бодро ответил:
Привет, Лёлька! Я у бабушки, забор чиню.
Почему мама не сказала сразу? В её голосе звучала не просто пауза, а нечто большее.
Когда я вошла в дом, мама стояла на кухне. Увидев меня, тихо сказала:
Мы с папой разошлись так бывает.
Папа и мама те, кого я держала внутри как идеал. Я не могла дышать, думать. Братья и сестра давно знали, но молчали, потому что я только что родила ребёнка. «Мы хотели тебя защитить»
Защитить? От собственной семьи?
Я поехала к отцу требовать объяснений. Он молчал, опускал взгляд. Мама тоже молчала, пока однажды не вырвалась:
С чего ты взяла, что мы жили счастливо, Лёля? Ты была маленькой, многое не видела, не понимала. Неделями мы не разговаривали. Он не умеет любить. Никогда не умел.
Мама, зачем ты так?
Он сам мне это сказал.
Чтото внутри меня сломалось. Я перестала отвечать папе, думать о книге, быть собой.
Когда подруга предложила поехать в Алтай, я сначала не поверила:
Ты серьёзно? Сейчас? Я не могу
Но вечером, рассказывая мужу о разговоре, он улыбнулся и спокойно сказал:
Поезжай. Тебе нужно это путешествие.
Я открыла рот возразить, но он мягко перебил:
Лёля, иди. Мы справимся.
И я поехала.
Ретрит вёл наставникмонахиня Анастасия Петровна. Она просила звать её так, ведь её духовный наставник дал ей это имя в уединённом храме. «Анастасия» возрождение, «Петровна» связь с отцом. В ней ощущалось, будто она давно разгадала свою природу.
Она была светлой, но не наивной понастоящему ясной. Она почти никогда не говорила «нет». Это было не покорством, а принятием. Мы шли к храму «Святой Медведь», где монахи охраняют сотни белых голубей символов предков. Мы, девочки, дрожали. Анастасия садилась на колени и кормила их зерном, шепча:
Жизнь приходит в разных обличиях, но жизнь везде жизнь.
Она радовалась каждому лучу солнца, каждому листочку, каждой травинке, каждой тени от сосен. Жила «здесь и сейчас» не как лозунг, а как дыхание.
Её простые фразы сдвигали чтото внутри.
В тот вечер мы возвращались после медитации. Закат был густой, будто солнце растаяло над горизонтом. Анастасия предложила посидеть в тишине на крыше монастыря. Все ушли в свои кельи, а я согласилась. Смотрела на закат, чувствуя не грусть, а странную пустоту.
Анастасия сидела рядом, молча глядела вдаль. Она ничего не спрашивала, просто была, чтобы я почувствовала её присутствие. Когда я тяжело выдохнула, она повернулась ко мне:
В твоей тишине есть напряжение, Лёля, сказала она. Ты сидишь молча, но внутри тебя буря.
Я усмехнулась:
Я всегда так. Думаю много.
Нет, мягко ответила она. Сегодня ты не думаешь, а прячешься.
Она смотрела спокойно, без давления, и добавила:
Иногда человек молчит не потому, что не хочет говорить, а потому что боится услышать свою правду.
Эти слова пробили меня. Я отвернулась, не желая, чтобы она видела дрожащие губы. Но она продолжала, будто читала мои мысли:
Когда женщина прячет правду, она сначала прячет её от себя. А сердце всегда знает. Сейчас оно тревожное, как птенец, ищущий укрытие.
И тогда, не спеша, она спросила:
Откуда этот птенец, Лёля? Откуда эта тревога?
Пауза. Она смотрела мне в сердце, а не в глаза. Именно так она и была не задавая вопросов, а присутствием, подводя к правде.
Я рассказала ей всё. Абсолютно всё. Она слушала долго, потом сказала:
Ты любишь своих родителей и хочешь спасти их от разлуки. Но дети не спасают родителей. Дети любят и отпускают. Ты взяла на себя их ношу, но это не твоя ноша, Лёля. Ты не можешь держать их вместе, и не должна.
Я заплакала. Анастасия погладила мою руку и шепнула:
Ты дочь, а не судья, не миротворец, не терапевт. Верни себе эту роль, и жизнь станет легче.
Впервые за долгое время я выдохнула понастоящему.
Вернувшись домой, я позвонила отцу:
Папа, прости меня, пожалуйста. Я люблю тебя. Слышишь? Я люблю.
Тишина, затем его всхлип:
Я ждал Лёлька так ждал твоего звонка
Вечером я пришла к маме. Мы сидели на кухне, и мама, как в детстве, светилась, слегка смущённая, немного смешная. Мы говорили до ночи. Я впервые увидела её не только как «маму», а как женщину со своей судьбой, болью, решениями, свободой.
Через пару дней я открыла ноутбук и начала писать новую книгу. Уже другую. Не про идеальную семью, а про живую. О любви, которая бывает разной. О пути, который тоже путь. О памяти, о принятии. О том, что свет не там, где всё правильно, а там, где всё честно.
И я знала: на этот раз я напишу её уже не как девочка, а как женщина. Как Лёля, нашедшая свой мир внутри.
