«Мама считает, что мой парень хочет только мою квартиру… А я боюсь, что её страх убьёт нашу любовь»
Меня зовут Анастасия Петровна Соколова, мне двадцать шесть. Мы с мамой живём в просторной трёхкомнатной квартире в центре Москвы. Родители развелись, когда я училась в шестом классе. Отец укатил в Новосибирск и с тех пор лишь изредка напоминает о себе: сухой звонок на Новый год, смска на 8 Марта — вот и вся его отцовская забота. Квартиру оставил нам, а сам растворился в новой жизни.
Мама после развода так и не нашла себе пару. Были какие-то мимолётные романы, кава́леры, но ничего серьёзного. Всю себя она отдала работе, хозяйству и мне. Я же всегда делилась с ней всем — рассказывала про каждого знакомого, про каждое свидание. Но ни с кем не зацепило — то взгляд не тот, то слова пустые, то сердце молчит. Не видела смысла тянуть, если нет этой дрожи в груди, этого «оно самое».
Пока не встретила Дмитрия. Познакомились на лекции в МГУ. Между нами сразу возникло что-то тёплое, живое, настоящее. Он не лез с напором, но всегда оказывался рядом. Слушал, шутил, приносил горячий кофе в библиотеку, умел говорить так, что время останавливалось. Мы начали встречаться.
Как обычно, сразу рассказала маме. У нас же нет секретов. Но в этот раз её реакция меня оглушила — ледяной взгляд, сжатые губы, голос как нож:
— Деревенщина! Приехал из Твери «учиться»? Ну конечно. А теперь крутится вокруг тебя с московской пропиской. Понятно, зачем ты ему нужна.
Я онемела. Та самая мама, что твердила: «Главное — найти родную душу», теперь шипела, будто Дима — проходимец, мечтающий о чужой жилплощади. Упиралась, доказывала: он ни разу не заикнулся о деньгах или переезде. Сам снимает комнату в Люберцах с одногруппником, подрабатывает репетитором. Дарит мне книги, водит в парки, помнит про мою аллергию на пионы… Неужели это всё — спектакль ради квадратных метров?
Но мама будто ослепла. Рыдала, кричала, что «опыт жизни видит дальше моих розовых очков», умоляла порвать с ним «пока не поздно». Говорила, что спасает меня от ошибки, что я «не вижу очевидного».
И чёрт возьми, её яд начал действовать. После каждого разговора ловила себя на том, что выискиваю подвох в каждом его жесте. Хотя Дима остаётся тем же — нежным, искренним, надёжным. Не торопит с переездом, не копается в моих вещах, не просит даже ключа «на всякий случай».
Теперь между нами — мамина тень. Разрываюсь между любовью к человеку, который стал мне воздухом, и страхом потерять того, кто вырастил меня. Мама чувствует, что теряет власть. Боится, что её «девочка» вырвется из гнезда, оставив её одну с несостоявшейся судьбой и пыльными альбомами прошлого.
Я измучилась. Хочу просто верить. Верить, что когда он целует меня в макушку, провожая до метро, — это не расчёт. Что его смех над моими шутками — настоящий. Что мамины страхи — всего лишь отражение её собственных ран.
Но как отличить правду от выдумки? Может, она права — и я слепа? Или это её боль говорит, а не разум? Не знаю. Знаю только, что устала оправдываться за своё счастье. Хочу, чтобы мама снова стала моей гаванью, а не штормом. Но пока её глаза кричат: «Предательница».
А Дима… Дима молча гладит мои волосы, когда я плачу. И ни разу не спросил про квартиру.
