В соборе повисла тяжкая тишина, будто густая смола. Воздух пропитал ладан да слёзная горечь, которую словом не вымолвить. Люди сидели, клонясь головами, каждый с своей бедой наедине. Время будто бы застыло.
Вдруг шаги.
Тихие, босые.
Мальчишка лет семи поднялся с лавки. Движения шаткие, но лицом вдруг будто взрослым стал. Не говоря ни слова, он пробирался меж рядами вплоть до гроба.
Замер у края, словно дозволенья искал. Потом медля приник маленьким ухом к материнской груди. Ни звука. Но вслушивался. Будто за гранью безмолвья могло что-то отозваться.
Минута прошла. Али две…
Зашелестели шёпоты меж людьми, всхлипнул кто-то. Вдруг мальчик голову поднял. Глаза широко открыты, страх в них плескался с детской верой слитый. Повернулся к народу, уставился на батюшку, молвил:
— Она сказала: «Я не попрощалась…»
Все остолбенели. Даже свечи затрепетали как живые.
Женщина на задней скамье в обморок рухнула. Уронили молитвенник. Батюшка шагнул к мальчику, но тот опередил:
— Она сказала… ночью ждёт меня.
Мёртвая тишина легла.
Мальчика увелют, уговаривая всё это бредом. Но ночью в домах никто сна не знал. А под утро…
Соседка с нижнего этажа клялась — видела по лестнице женский силуэт в чёрном платье вверх поднимался, а следом мальчик шёл.
С той поры их никто не видел.
Гроб наутро оказался пустым.
Три дня минуло после похорон. Дом матери с сыном стоял заколоченный. Родня опекой брезговала — слишком много страхов навеял тот вечер. Слишком много было… неподсудного.
Мальчика звали Егором. Тихая душа, с тех пор как отец помер, редко ронял слова. Лишь с матерью. Будто понимали друг друга без речи. Порой, когда она засыпала, он сидел у постели, руку её касаясь — словно охраняя талисман.
Она была ему всем.
Когда она изнемогла, никто не думал, что конец придёт столь скорый. За две недели угасла. Не от старости, не от беды. Будто что-то изнутри вырвало её. Лекари винили сердце. Мальчик знал — не то.
После похорон его поселили у тётки двоюродной. Та самая, что мать недолюбливала да парня сторонилась. Ночью слышала шепот его сквозь сон. Раз сидел на кровати вдруг, изрёк:
— Она за дверью стоит. Только не гляди, тебя не зовёт.
Тётка Пелагея к утру батюшку попросила прийти.
Но священник тот, похоронный, лицом побледнел, услышав имя.
— С этим отроком… неладное творится, — молвил он. — Не тревожьте лучше. Молитесь. Окна на ночь запирайте.
На четвёртый день началось истинное.
Кладбищенский сторож, старик Михеич, в панике к церкви прибежал.
— Гроб пустой! Её там нету! Ни тела, ни одеяний… будто и не лежала!
Батюшка сам пошёл смотреть. Плита не тронута. Замки целы. Гроб закрытый. А внутри…
— Пустота.
Вечером уж слухи по деревне поползли. Молвили, мать Егора не умерла, а ушла туда, откуда возврат возможен. В полночь дети голос женский за окнами слышали. Кто видел в саду женщину с волосами длинными чёрными, шепчущую:
— Где мой сын?..
Тётка в страхе Егора из избы выставила. На паперть приходского приюта поставила — и ушла не оглянувшись.
Старый настоятель, отец Михаил, поселил парня в келье рядом. Многое видал он за век, да этот случай…
— Тут нечто древнее замешено, — тихо промолвил он, Егору в глаза глядя. — Голос её слышал?
Мальчик кивнул.
— Каждую ночь. Зовёт. Говорит, ей холодно, что недосказано меж нами осталось.
— Что именно? — спросил батюшка.
Егор задумался. Далее шепнул:
— Поклялась… всегда со мной быть… даже за
И новорождённый, запеленатый в лоскутное одеяло, заплакал навзрыд словно от непроходящего холода, и никто в деревне не удивился.