**Дневник. 15 октября.**
Поздним осенним днем в маленьком городке Березовка площадь у рынка жила своей обычной суетой — торговцы выкрикивали цены, где-то звенел медный колокольчик на ветру, листья кружились в танце над брусчаткой. В воздухе витал сладкий запах яблок с соседней лавки и теплый аромат свежей выпечки. В Березовке все знали друг друга — у каждого были любимые продавцы, привычные шутки про погоду и любимое место на низкой каменной стене, куда ровно в четыре падала тень от старых часов.
Артёмка, десять лет от роду, не чувствовал, что хоть что-то здесь принадлежит ему.
Он двигался по краю площади с тихой осторожностью того, кто давно понял разницу между невидимостью и ненужностью. Первое — навык, второе — опасность. Он крепче затянул поношенную куртку и прицелился взглядом к молочному ларьку, где на солнце потели пакеты с молоком. Он видел, как женщина купила один — аккуратно уложила в сумку с вышитыми цветами, болтая с цветочницей про хризантемы.
Она была немолода, но изящна — серебристая стрижка, голубое пальто, кремовые перчатки. Голос у неё был ровный, будто сглаживающий все углы. Её звали Анна Петровна Морозова. Кто-то добавлял: «та самая, из большого дома за Речным мостом», «из семьи тех самых Морозовых, что мельницу строили», «жертвует на больницу». Для большинства она была частью города — как библиотека или колокольня, или тот клён, что каждый октябрь полыхал багрянцем. Для Артёма же она сейчас была просто женщиной с молоком.
Оно было нужно Лиле. Лиле был год. Она плакала тихо, как птенчик, и каждый её вздох раскалывал Артёма изнутри. Он оставил её завёрнутой в одеяло и свой свитер в углу подсобки старой гостиницы, где сушильные машины хранили тепло даже выключенными. Он вернётся через пять минут, семь от силы.
План был прост. Сумка висела низко на локте женщины. Узкий проулок за цветочным киоском скрывал от глаз площади. Можно было пройти, выхватить пакет и исчезнуть, прежде чем кто-то обернётся.
Мир сузился до удара сердца. Он сосчитал: раз, два, три —
Артём двинулся.
Его пальцы скользнули между сумкой и локтем женщины с ловкостью, отточенной практикой. Пакет холодил ладонь. Он потянул и развернулся в одном движении —
Но женщина тоже повернулась — возможно, к хризантемам — и ручка сумки зацепилась за его запястье. Ткань дернулась, пакет скользнул по шву, и шорох прозвучал громче крика.
«Простите», — сказала она не резко, скорее удивлённо.
Артём не оглянулся. Рванул в проулок, мимо стопки скатертей, ящиков с гвоздиками, мимо мужика, грузившего тыквы в багажник. Пакет стучал ему в рёбра. Он бежал зигзагами, как учат те, кто знает, как выпасть из чужого взгляда.
Остановился за стогом сена, дышал сквозь жжение в лёгких, прислушивался.
Тишина.
Он слышал только шум площади — смех, разговоры, тот самый колокольчик — всё как обычно. Прижал пакет к груди. Он был тяжелее, чем казалось. Пахло так, как, наверное, пахнет дом — чистым и добрым.
Шёл быстро. Бег привлекает внимание, а шаг — нет. Мальчик по делу. Мальчик, которому некуда спешить. Мальчик, опаздывающий на футбол. Держал пакет так, будто он его, свернул на Березовский переулок, мимо покосившегося забора и мелового солнца над кривым домиком.
А за ним, на почтительном расстоянии, шла Анна Петровна.
Без драмы. Не звала на помощь, не искала участкового (в Березовке был только дядя Ваня, который разнимал драки да котов с деревьев снимал). Даже не ускорялась. Просто подхватила сумку, оставила хризантемы со словами «Придержите, ладно?» — и пошла за мальчиком, укравшим её молоко.
Потом она не могла объяснить, почему. Может, оттого, как дрожала его рука, коснувшись сумки. Может, оттого, что бежал он не как вор, а как гонец с чем-то важным, размером с сердцебиение. А может, от серебристой вспышки у его шеи, когда он обернулся, и в её груди что-то отозвалось — нелепо, необъяснимо.
Артём перешёл Речной мост, город редел, уступая место старым домам и дубам, не спешившим сбросить листву. Обогнул закрытую столовую, мимо мусорного бака, пахнувшего вареньем, к «Берёзке» — бывшей гостинице. Когда-то она была голубой, если верить открытке у стойки, но время вымыло цвет до блёклости. Красная мишура с прошлого Нового года болталась с крыши, как усталый флаг.
Он юркнул в дверь подсобки.
Анна Петровна задержалась в переулке, досчитала до десяти — привычка из другой жизни. Потом вошла.
Внутри пахло мылом и, кажется, монетами. В углу квохтала девочка — так тихо, будто извинялась за своё существование. Половина ламп не горела. Коляска с оторванным колесом прислонилась к сломанному автомату с газировкой.
Артём, стоя на коленях, одной рукой откручивал крышку пакета, другой придерживал голову малышки с тёмными кудрями и серо-голубыми глазами — как у стариков. Девочка тянула ручки, сжимая и разжимая пальцы, как морская звезда.
«Тише, — шептал он. — Вот, Лиль, держи».
Наливал молоко в бутылочку, пролив чуть-чуть. Поднял девочку с нежной осторожностью, и та прильнула с таким вздохом, будто взрослый, сбросивший тяжёлую ношу.
У Анны Петровны сжалось горло.
Она стояла тихо, не выдавая себя. Мальчик не замечал её. Вся его сущность сосредоточилась на малышке. От этого что-то заболело внутри, а потом — с чётким щелчком — что-то решилось.
Когда она заговорила, то сделала это мягко, будто обращаясь к пугливому зверьку у опушки.
«Это было моё молоко», — сказала она и сразу почувствовала глупость этих слов. *Моё*. Как будто она хотела его обратно.
Артём вздрогнул. Не бросил бутылочку. Не побежал. Повернул голову, как тот, кто узнаёт
