Когда умерла моя бабушка, часть моей души ушла вместе с ней. Она была не просто старшей в роду — она была последней связью с отцом, которого я потеряла. Бабушка растила меня, держала за руку в темноте, кормила пирогами с вишней во время студенческой бессонницы и звонила каждое воскресенье, чтобы прошептать: «Солнышко, я за тебя Богу молюсь».
После смерти отца мать быстро нашла нового мужа. Так в наш дом вошел Степан — мой сводный брат. Мы не ссорились, но и не сближались. Он — её кровинка, её гордость, её «мальчик на побегушках». А я — напоминание о прошлом, о первом браке, который ей хотелось забыть. Жили под одной крышей, но будто в разных мирах.
Бабушка, хоть и оставалась для матери бывшей свекровью, всё равно помогала ей — по-старинке, по-доброму. Но всю свою любовь отдавала мне. И именно мне завещала свою «однушку» в центре Воронежа. Это было её осознанное решение. При жизни она говорила:
— Анечка, я знаю, как тебе тяжело. Учишься, пробиваешься. Пусть хоть уголок твой будет.
Я уехала в Питер — поступила в университет, потом в аспирантуру. Оставался последний год. Бабушка следила её трепетной рукой — звонила, расспрашивала. А в день её смерти мы говорили по телефону. Она смеялась. А на рассвете её сердце остановилось.
Я не смогла приехать сразу — только через три месяца. Мечтала зайти в её квартиру, посидеть на кухне, выпить чаю с брусничным вареньем, как в детстве. Но когда открыла дверь своим ключом, увидела незнакомых людей, запах штукатурки, грохот перфоратора. Шёл ремонт.
— Вы кто? — спросила я, остолбенев.
— Нас Степан нанял. Детскую делаем — скоро у них пополнение.
Степан?! Мой брат?
Я позвонила матери. Та ответила, будто ждала:
— Да, я отдала ему ключи. Анюта, ну у них же ребёнок будет, а жить негде. Ты же про квартиру молчала — значит, не нужна. Пусть поживут пять лет, потом своё накопят…
Я онемела. Это что, всерьёз?!
— Мама, квартира моя. По завещанию. Вы не имели права решать за меня.
— Ну вот, опять драма! Родной же человек! Ты сама говорила, что Стёпа ни в чём не виноват. У него семья! Ты что, на улицу их выставишь?
Вот так. Без разговора. Без вопроса. Без грамма уважения. Просто взяли и решили: «Молчит — значит, согласна». А я не молчала. Я училась. Я горевала. А они… распоряжались тем, что им не принадлежало.
Степана я не виню. Он всегда слушал мать — настоящий «мамино сокровище». Но она? Она ведь знала, как я цеплялась за бабушку, как ночами сидела над книгами, как ютилась в съёмной каморке… Она просто перечеркнула мои права. Одним взмахом «заботливой» руки.
Теперь я в тупике. Выгнать брата? У него ребёнок. Простить? Не могу. Если бы продала квартиру, купила бы жильё в Питере. Или хотя бы сдавала — деньги на аренду шли бы мне. А сейчас я плачу чужим, а в моей квартире клеят обои и кладут ламинат без моего ведома.
Я злюсь. Не из-за денег. Из-за того, что у меня украли право. На память. На выбор. На то, что по праву моё. Раньше я думала: семья — это те, кто за тебя горой. Теперь знаю: иногда предают именно те, кто должен был защитить..
