Оловянный свет
Когда Сергей вернулся в свой провинциальный городок, затерявшийся где-то под Тверью, никто не понял, зачем. Да он и сам толком не знал. Утро выдалось серым, с мелкой изморосью, оседающей на асфальт. Он вскипятил чай, наскоро собрал потрёпанный рюкзак, сунул туда кожаную куртку с запахом соли и сырости, зажигалку «Тройку», подаренную когда-то Димкой, и билет в один конец. Выбрал направление наугад, будто кто-то невидимый водил его рукой по экрану.
Город встретил его знакомым дыханием — влажной землёй, ржавчиной и тенью от обшарпанных пятиэтажек. Всё было почти как десять лет назад: та же облупившаяся краска на стенах, те же проржавевшие перила, те же выцветшие вывески, мигающие, как умирающий светляк. Но главное — изменился он сам. Или, может, стал тем, кем всегда и был? В это верилось с трудом.
Его звали Сергей. Когда-то он уехал отсюда, хлопнув дверью так, что дребезжали стёкла, схватив наспех вещи и вырвав из альбома единственную фотографию — где мать обнимает его за плечи, а он, угрюмый пацан, смотрит в сторону, будто уже знал, что всё кончится плохо. Тогда казалось, что он не просто убегает — он срывает с себя старую кожу, вырывается из клетки в настоящую жизнь.
Теперь свободы не было.
На вокзале его никто не ждал. Он и не надеялся. Поезд остановился, двери скрипнули, народ понёсся к родным, к такси, к своим делам. Сергей остался стоять на перроне, сжимая ручку рюкзака, глядя на облупленную скамейку с табличкой «Касса». Всё здесь было до тошноты знакомым.
Мать пережила инсульт. Теперь она лежала дома, почти не двигаясь, лишь глазами скользя по потрескавшемуся потолку. Он звонил пару раз — трубку брал отец. Говорил коротко, будто отчитывался. У отца теперь новая семья, маленькие дети, которые вряд ли знали, что у них есть старший брат.
Сестра пропала в Москве, оставив лишь открытку с видом на Красную площадь и каракулями: «У нас всё ок». Подписи не было. Сергей пытался её найти — звонил, писал, но в ответ — тишина. Потом махнул рукой. Просто устал.
Он снял комнату у тёти Гали — той самой, что в детстве поила его молоком с мёдом, заклеивала пластырем разбитые коленки и рассказывала, как её муж тридцать лет проработал на заводе, пока не сгорел от цирроза. Её дом не изменился: потёртый диван, вязаная скатерть на телевизоре, запах лаврового листа. Тётя Галя, сгорбленная, в выцветшем халате, покачала головой:
— Ну что, Серёжа, не прижился там, в столицах?
Он пожал плечами. — Понял, что надо вернуться.
На третий день он пошёл к старым гаражам.
Там, в семнадцать, они с Димкой ковырялись в раздолбанной «Волге», доставшейся от дяди. Мечтали сделать из неё монстра и махнуть куда-нибудь на юг. До юга не доехали. В тот год Димку посадили — пьяная драка, нож, труп. Местные говорили: «не судьба», но Сергей знал — ему просто повезло не быть на месте друга. Он стоял рядом, но тогда просто развернулся и ушёл.
Потом — институт, работа, жизнь, которая как чужой пиджак: неудобно, но носить надо. Жизнь серая, как старый советский фильм, который досматриваешь просто потому, что выключать уже лень. И вот он снова здесь, среди ржавых запчастей, машинного масла и забытого прошлого, будто вернулся к корням, которые должны были сгнить.
Димку, говорят, недавно выпустили. Он торчал в полуразвалившейся мастерской на окраине, чиня такие же убитые «Жигули», как он сам. По вечерам пил дешёвый портвейн, уставившись в заляпанное мухой окно. Сергей не знал, что скажет, но пошёл.
Мастерская встретила его скрежетом железа и вонью бензина. Димка копался под капотом, не сразу подняв голову. Когда поднял — смотрел долго, будто пытался узнать в нём того пацана.
— Ты откуда, чёрт? С неба свалился?
— Практически. С Москвы.
— И как там, в твоей Москве?
— Грязно. Дорого. Одиноко.
Димка хмыкнул, выпрямился. Он стал грубей, с татухой на скуле и шрамом через всё лицо — будто жизнь его специально пометила.
— А ведь ты тогда сдриснул.
— Сдриснул. Не спорю.
Повисло молчание. Потом Димка махнул рукой:
— Ладно, пошли выпьем. Всё равно прокладки на эту развалюху не найти.
Они сидели в углу гаража, разбавляя чай дешёвым коньяком. За окном темнело. Было тихо, почти как в детстве, только теперь будущего не осталось.
— Чего вернулся-то? — спросил Димка.
Сергей помолчал.
— Иногда хочется вернуться туда, где всё пошло под откос.
Димка прищурился.
— Поздно, брат. Тут уже всё схватилось, как бетон.
— Знаю.
Утром Сергей пошёл к старой школе. Двери были заперты, но в пыльном окне он увидел своё отражение — чужое, постаревшее. Прижался лбом к стеклу и закрыл глаза.
На обратном пути купил баллончик краски. Чёрной. И на стене гаража, под жёлтым фонарём, вывел: «БЫЛО».
Потом достал нож и вырезал в жестяной крыше дыру — кривую, как полумесяц. Будто вырезал кусок из прошлого. Когда зажёгся свет, он пробился сквозь прорезь, залив всё внутри холодным, оловянным сиянием.
Теперь ночью там горел свет. Неровный, рваный, но живой — как осколок памяти, который вдруг ожил.
Он уехал через два дня. В вагоне было душно, но Сергей смотрел в окно и впервые за много лет чувствовал, что дышит — не только лёгкими, но и чем-то глубже.
