Сегодня я всё ещё стою у тех же скрипучих калиток, будто они держат в себе весь мой прошлый страх. Пыль, поднимающаяся от гравия просёлочной дороги, будто лениво всплывает изза слабого ветра, а мотор моего старого «Запорожца» гудит, пока я не выключаю его. Я не выхожу из машины, просто слышу, как вибрация от двигателя всё ещё дрожит в кузове.
Пятнадцать лет я обходил эту деревню в Подмосковье, а теперь, наконец, решился приехать. Зачем? Я сам до конца не понял. Может, чтобы наконец сказать то, что так и не прозвучало, может, попросить прощения, на которое уже нет шансов.
Ну что, старый дурачок, пробормотал я сам себе, доехал.
Повернул ключ мотор стих, и на меня упала глухая тишина, пахнущая сухой травой и запахом летних полей. Гдето вдалеке лаяла собака, а калитка заскрипела, будто напоминая о прежних днях. Я сидел, будто боялся выйти наружу и встретиться лицом к лицу с тем, что оставил позади.
В памяти всплыла сцена: она стоит у той же калитки, машет мне вслед. Я обернулся лишь один раз и увидел, что её рука уже не машет, а лишь слегка наклонена, как будто тяжело держит голову.
Я вернусь, крикнул я тогда.
Но не вернулся.
Я вылез из машины, поправил воротник, но колени предательски подкачали. «Смехотворно, подумал я, шестьдесят лет прожил, а всё ещё боюсь столкнуться со своим прошлым».
Калитка больше не скрипела ктото смазал петли. Валя всегда упрекала меня: «Скрипучие двери как нервный тик, купи масло, Миша». Я не купил.
Двор почти не изменился. Единственное старенькая яблоня согнулась к земле, а дом будто стал вдвое старше, шепчет сквозняками. На окнах новые занавески, чужие, не Валины.
Я прошёл знакомой тропой к кладбищу, где хотел наконец произнести то, что молчал пятнадцать лет.
Стоя у могилы, я увидел её собаку, рыжую с белой грудкой, глаза которой когдато назвал «золотыми». Это была «Шельма», та самая, о которой я помнил так же, как и о Вали.
Шельма?.. выдохнул я.
Она не бросилась к мне, не лаяла, лишь смотрела, как будто спрашивая: «Где ты всё это время был? Мы ждали». Моё дыхание прервалось.
Шельма не двигалась, но её взгляд пронзал меня. Валя часто говорила: «Шельма у нас психолог, людей насквозь видит».
Господи прошептал я. Как ты ещё жива?
Собаки обычно не живут так долго.
Шельма подошла медленно, будто старушка, которой больно шагать. Понюхала мою руку, наклонила голову, словно говоря: «Я тебя узнала, но ты пришёл слишком поздно».
Ты помнишь меня? сказал я, не задавая вопроса. Конечно, помнишь.
Она тихо заскулила.
Прости меня, Валентина, прошептал я, садясь у плиты. Прости за трусость, за бегство, за пустую карьеру, за бессмысленные поездки, за страх быть рядом.
Я говорил долго, рассказывая о бесполезной работе, о женщинах, к которым не пришло сердца, о том, как хотел набрать её номер, но всё откладывал. Время, смелость, чувство всё ускользало.
Шельма шла позади, как будто приняла меня обратно в свой круг, хоть и без радости, но без вражды.
Дверь дома хлопнула.
Вы кто? спросил строгий женский голос.
На крыльце стояла женщина лет сорока, темные волосы собраны в хвост, серьёзное лицо, но глаза точно Валины.
Я Михаил, запаниковал я. Раньше здесь
Я знаю, кто вы, перебила она. Анна. Дочь. Не узнаёте?
Анна, дочь Вали от первого брака, смотрела, как будто каждое слово жгло её внутри.
Она спустилась, и Шельма сразу перескочила к ней.
Полгода как мамы нет, сказала Анна ровно. А вы где были? Когда она болела? Когда ждала? Когда верила?
Слова застряли в горле.
Я не знал.
Не знали? усмехнулась она. Письма мама хранила, адреса знала. Вас найти было несложно, но вы не искали.
Он замолчал. Письма начали исчезать, заменяясь командировками и чужими делами. Валентина растворилась, как сон, из которого не возвращаются.
Она болела? вытянул я.
Нет. Просто сердце устало ждать.
Анна произнесла это спокойно, и от этих слов стало только хуже.
Шельма тихо завыла. Я закрыл глаза.
Мама последнее, что сказала, добавила Анна, «Если Миша когданибудь вернётся, скажи, что я не злюсь. Я понимаю».
Она всегда всё понимала, а я никогда не смог понять себя.
А Шельма? Почему она была на кладбище?
Она ходит туда каждый день, сидит рядом, ждёт, ответила Анна, выдыхая.
Мы ужинали молча. Анна рассказала, что работает медсестрой, замужем, но живёт отдельно, детей нет, а Шельма стала её опорой, памятью о маме.
Можно я останусь здесь пару дней? спросил я.
А потом снова исчезнете? её взгляд был прямой.
Не знаю, честно ответил я. Сам не знаю.
Я остался не на день, а на неделю, потом на две. Анна больше не спрашивала, когда я уйду. Похоже, она поняла, что я сам не знаю, когда хочу уйти.
Я чинил забор, перекладывал доски, таскал воду из колодца. Тело ныло, душа успокаивалась. Наконец, Шельма приняла меня полностью только через неделю, подошла сама, легла рядом, положив морду на мой ботинок.
Она вас простила, сказала Анна.
Я посмотрел в окно, на собаку, на берёзу, на дом, который всё ещё хранит тепло Вали.
Ты простишь? шепнул я Анне.
Я не мама, ответила она после долгой паузы. Мне тяжелее простить, но я постараюсь.
Шельма попрежнему встает самой первой. На рассвете она тихо уходит из двора, будто исполняет важное поручение. Я сначала не придавал этому значения, но потом заметил, что она всегда идёт в одном направлении к кладбищу.
Она ходит туда каждый день, объяснила Анна. С тех пор, как мама ушла, она просто приходит, ложится рядом и держит память.
У пса память крепче, чем у людей. Люди могут вытеснить боль, придумать оправдания, а собака просто хранит, любит, ждёт.
Утром тучи спустились низко, будто собирались лечь на крыши. Дождь моросил, к вечеру прорвалась гроза, струи бились в окна, берёзы сгибались, как будто прятались от ветра.
Шельмы всё ещё нет, тревожно произнесла Анна, выглядывая в темноту. Она всегда возвращается к ужину, а сейчас уже девятый день.
Я посмотрел в ту же сторону. Дождь всё лил, молнии иногда раскрывали силуэты деревьев.
Может, она гдето спряталась, сказал я, но голос дрожал.
Она же старая, Анна сжала руки, глядя на подоконник. В такую погоду я боюсь, что с ней чтото случится.
У тебя есть зонт? спросила она.
Конечно, я поднял брови. Вы хотите идти туда сейчас?
Я натянул куртку.
Если она там, то не уйдёт, будет лежать, пока дождь не кончится. А в её возрасте мокнуть всю ночь это…
Я не закончил, но Анна поняла. Она молча передала мне фонарик и лёгкий голубой зонт с ромашками, смешной, но прочный.
Дорога к кладбищу превратилась в грязевой поток. Фонарик едва пробивал дождевую стену, зонт выворачивало каждые несколько шагов. Я шёл, скользил, ругался в себе, но шёл.
«Чёрт бы побрал, думал я, шестьдесят лет, суставы скрипят, как старые двери. Но иду, потому что должен».
Калитка на кладбище хлопнула от ветра, щеколда сорвалась. Я вошёл, осветил землю под ногами и увидел её.
Шельма лежала у деревянного креста, вся промокшая, тяжело дыша, но не уходила. Она лишь подняла голову, когда я подошёл ближе.
Эй, девочка опустился на колени в грязи. Что с тобой?
Она посмотрела на меня тихо, уставившись, словно говорила: «Я не могу оставить её одну. Я помню».
Мамы нет, едва сдерживая голос, сказал я. Но ты осталась. И я тоже. Мы теперь рядом.
Снял куртку, завернул Шельму в неё, поднял на руки. Она не сопротивлялась, в её теле уже не было сил, а в моём тоже, но сейчас это не имело значения.
Прости нас, Валентина, прошептал я в холодную ночь. Прости, что вернулся слишком поздно.
Дождь прекратился только к утру. Я сидел у печки, укрывая Шельму своей курткой, гладил её, шептал бессмысленные слова, как с больным ребёнком. Анна принесла молоко, собачка чутьчуть попила.
Она больна? спросила она.
Нет покачал я головой. Просто устала.
Шельма прожила ещё две недели, тихо, почти не отходя от меня дальше метра. Я видел, как её движения замедлялись, глаза всё чаще закрывались. Страха не было, лишь смирение и странная благодарность будто она знала, что теперь может уйти спокойно.
На рассвете Шельма легла у крыльца, положила голову на лапы и уснула. Я нашёл её с первыми лучами.
Мы похоронили её рядом с Валентиной. Анна сразу согласилась, сказав, что мать бы улыбнулась такому прощанию.
Вечером она протянула мне связку ключей.
Мне кажется, мама хотела бы, чтобы ты остался здесь, сказала она. Не уезжал.
Я долго смотрел на потемневший металл, на тот самый ключ, который когдато лежал в моём кармане, прежде чем я уехал.
А ты? спросил я тихо. Хочешь, чтобы я остался?
Да, ответила Анна, выдохнув, будто выпустив годы, которых они оба недоумевали.
Я останусь, сказал я. Дом не должен стоять пустым, а мне нужен отец.
Отец слово, которого я боялся, но теперь понял, что никогда не поздно научиться быть им.
Через месяц старый дом в Подмосковье был продан, и я окончательно поселился здесь. Сажал грядки, чинил крышу, красил стены. Тишина вокруг больше не давила; она стала дыханием земли.
Я часто хожу к кладбищу, беседую с Валентиной и Шельмой, рассказываю им о дне, о погоде, о том, что посадил, о людях в деревне. Порой мне кажется, что они слушают, и от этой мысли становится так спокойно, как не было уже давно.
