Я остановился у старой заросшей берёзой, где изза сукна глядела на меня рыжая собака с белой грудкой. Я её раньше знал её звали Шарика, и её глаза всегда казались золотыми. Пыль на просёлочной дороге поднималась медленно, будто сама не желала дальше идти. Я выключил мотор своей гусеничной «Москвы», но не поспешил выходить из кабины, пока вибрация ещё отдавала эхом.
Пятнадцать лет я обходил это место стороной. И всётаки вернулся. Зачем? Я и сам толком не мог сказать. Может, хотелось закрыть разговор, который так и не прозвучал. Может, просить прощения, которой уже не ожидал.
Ну что, старый дурачок, пробормотал я себе под нос, доехал.
Повернул ключ, мотор затих. На меня упала глухая деревенская тишина, полная запаха сухой травы и старых воспоминаний. Гдето вдалеке лаяла собака, скрипнула калитка. Я сидел, будто боясь выйти наружу и встретиться лицом к лицу с прошлым.
Перед глазами всплыла картина: она стояла у той же калитки, маша мне вслед. Я обернулся лишь один раз и увидел, что она уже не машет, а лишь слегка наклонила голову.
Я вернусь, крикнул я тогда.
Но я не вернулся.
Я вылез из машины, поправил воротник, но колени подкачали. Смешно, подумал я, шестьдесят лет прожил, а всё ещё боюсь столкнуться со своим прошлым.
Калитка больше не скрипела ктото, должно быть, смазал петли. Валентина, моя сестра, всегда говорила: «Скрипучие двери как нервный тик. Купи уже масло, Миша». Я так и не купил.
Двор почти не изменился: только яблоня пошатнулась и согнулась к земле, а дом стал тише, будто постарел вдвое. На окнах новые занавески, не те, что у Вали.
Я пошёл знакомой тропой к кладбищу, где намеревался наконец сказать всё, что держал в себе пятнадцать лет.
Стоя у могилы, я ощутил, как душа застывает. Изза берёзы снова смотрела на меня Шарика, её глаза вспыхнули, будто спрашивая: «Где ты всё это время был? Мы тебя ждали».
Шарика?.. выдохнул я.
Собака не бросилась к мне, не залаяла, лишь ждала. Её взгляд был полон вопросов.
Господи… прошептал я. Как ты ещё жива?
Собаки ведь не так долго живут.
Шарика подошла медленно, как старушка, которой трудно шевелиться, понюхала мою руку и кивнула. Я понял её: «Я тебя узнала, но ты пришёл слишком поздно».
Ты помнишь меня, сказал я, не спрашивая. Конечно, помнишь.
Она тихо заскулила.
Прости меня, Валентина, прошептал я, садясь у каменной плиты. За трусость, за то, что убежал, за пустую карьеру и бесконечные командировки, за страх быть рядом.
Я говорил долго, рассказывая о своей бесполезной работе, о женщинах, к которым не привязалось сердце, о том, как хотел набрать её номер, но всё откладывал. Время, смелость, ощущение, что её ещё ждут, ускользали.
Всё это время Шарика шла позади, словно приняла меня в свой круг, хоть и без радости.
В дверь дома врезалась громкая стучалка.
Вы кто? спросил строгий женский голос.
На крыльце стояла женщина лет сорока, темные волосы собраны в хвост, лицо серьёзное, но глаза будто у Вали.
Я Михаил, запнулся я. Раньше здесь
Я знаю, кто вы, перебила она. Анна. Дочь. Не узнаете?
Анна, дочь Валентины от первого брака, посмотрела на меня так, будто каждое слово в её груди горело.
Я не знал, сказал я.
Не знали? она усмехнулась. Письма ваши мама не бросила. Хранила всё, знала адреса. Найти вас было бы просто, но вы не искали.
Я замолчал. Писал ей в первые годы, потом письма стали редкими, слились с работой, командировками, чужими жизнями. Валентина растворилась, как сон, в который уже не возвращаются.
Она болела? попытался я.
Нет. Просто сердце устало ждать, ответила она спокойно, и от этого стало только хуже.
Мама последнее, что сказала, добавила Анна, «Если Миша когданибудь вернётся, скажи ей, что я не злюсь. Я понимаю». Она всегда понимала, а я никогда не умел понять себя.
А Шарика? Почему она на кладбище? спросил я.
Она приходит сюда каждый день, сидит рядом, ждёт, ответила Анна, выдыхая медленно.
Мы ужинали в тишине. Анна рассказала, что работает медсестрой, замужем, но живёт отдельно; детей нет. Шарика стала её опорой, связью с матерью.
Можно я останусь здесь пару дней? спросил я.
А потом снова уйдёте? её взгляд был прямой.
Не знаю, признался я. Сам не знаю.
Я остался не на день, а на неделю, потом две. Анна уже не спрашивала, когда уйду, будто поняла: я сам этого не знаю.
Чинил забор, перекладывал доски, нёс воду из колодца. Тело ныло, но душа успокоилась. Шарика приняла меня понастоящему только через неделю, подошла сама, легла рядом, положив морду на мой ботинок.
Она вас простила, сказала Анна.
Я посмотрел в окно на собаку, на дерево, на дом, который всё ещё дышал теплом Валентины.
А ты простишь? тихо спросил я у Анны.
Я не мама, ответила она после долгой паузы. Мне тяжело прощать, но постараюсь.
Шарика попрежнему просыпалась в самом начале рассвета и уходила из двора, будто на важное поручение. Я сначала не придирался: у собак свои маршруты. Позже заметил, что она всегда шла в одну сторону к кладбищу.
Она там каждый день, объяснила Анна. С тех пор, как мамы нет, она просто приходит, ложится рядом и держит стражу памяти.
У собак память крепче, чем у людей. Люди могут оттеснять боль, придумывать оправдания, а собаки просто хранят, любят и ждут.
Утром того дня тучи спустились низко, как будто собирались лечь на крыши. К полудню моросило, к вечеру разразилась гроза: ветер, ливень, молнии били в окна, берёзы сгибались, словно прятались.
Шарика всё ещё не вернулась, тревожно сказала Анна, выглядывая в темноту. Она обычно возвращается к ужину, а сегодня уже девятый день.
Я посмотрел в ту же сторону. Дождь лил, дорога превратилась в грязный поток, фонарик едва пробивал стену воды, зонт рвётся ветром каждые несколько шагов. Я шёл, скользил, ругался, но шёл.
Чёрт возьми, думал я, шестьдесят лет, суставы хрустят, а я всё ещё иду, потому что должен.
Калитка на кладбище хлопнула от ветра, щеколда сорвалась. Я шагнул внутрь, осветил землю фонариком и увидел её.
Шарика лежала у крестика, мокрая, тяжело дышащая, но не ушла. Она лишь подняла голову, когда я подошёл ближе.
Эй, девочка опустился я на колени в грязи. Что случилось?
Она посмотрела на меня, устало, будто говорила: «Я не могу оставить её одну. Я помню».
Мамы нет, прошептал я, глядя в её глаза. Но ты осталась, и я тоже. Мы теперь рядом.
Я снял куртку, завернул её в неё и поднял на руки. Она не сопротивлялась, её тело уже не имело сил, как и моё, но это уже не имело значения.
Прости, Валентина, шепнул я в холодную ночь. Прости, что вернулся слишком поздно.
Дождь перестал лишь к утру. Я провёл всю ночь у печи, держал Шарику, укрытую моей курткой, гладил её, шептал чтото бессмысленное, как с больным ребёнком. Анна принесла молоко, собака слегка попила.
Она больна? спросила Анна.
Нет кивнул я. Просто устала.
Шарика прожила ещё две недели, тихо, почти не отходя от меня дальше метра. Она, казалось, охраняла последние мгновения, не боясь смерти, лишь принимая её с благодарностью.
На рассвете она легла у крыльца, положила голову на лапы и уснула. Я нашёл её с первыми лучами солнца.
Мы похоронили её рядом с Валентиной. Анна сразу согласилась: «Мама бы улыбнулась такому прощанию».
Вечером она вручила мне связку ключей.
Мне кажется, мама хотела бы, чтобы ты остался здесь, сказала она. Не уезжал.
Я долго смотрел на потускневший металл, на тот самый ключ, который когдато лежал у меня в кармане перед тем, как я уехал.
А ты? тихо спросил я. Хочешь, чтобы я остался?
Анна выдохнула, и в её выдохе скопилось столько лет, что мы оба их недолюбили.
Да, кивнула она. Дом не должен быть пустым. И мне нужен отец.
Отец слово, которого я боялся всю жизнь. Не потому, что не хотел, а потому, что не умел. Но пока человек жив, ничему не поздно научиться.
Хорошо, сказал я. Останусь.
Через месяц я продал квартиру в Москве, переехал окончательно в эту деревню, стал сажать грядки, ремонтировать крышу, красить стены. Тишина вокруг перестала давить; она стала дыханием земли.
Я часто ходил на кладбище, разговаривал с Валентиной и Шарикой, рассказывал им о дне, о погоде, о том, что высадил сегодня, о людях, которых встретил. И иногда мне казалось, что они слушают, и от этой мысли в душе становилось так спокойно, как давно не было.
