Дневник, 12 октября.
Сейчас я стою у старого забора, а в воздухе пахнет сухой травой и прошлыми грозами. Пыль на просёлочной дороге медленно поднимается, будто сама не спешит уходить дальше. Я выключил мотор своей ржавой «Запорожцы», но не вылезаю из кабинки слышу, как всё ещё дрожит двигатель, чувствуя вибрацию в груди.
Пятнадцать лет я обходил это место стороной. И всётаки приехал. Зачем? Я сам до конца не понимаю. Может, захотел закрыть ту незакончённую беседу, которой не было. Может, попросить прощения, хотя уже слишком поздно надеяться, что она будет услышана.
Ну, старый дурачок, пробормотал я себе под нос, доехал.
Повернул ключ, мотор стих, и меня накрыло густым, деревенским молчанием, наполненным ароматом сухой травы и отголосками детства. Вдалеке лаяла собака, а гдето скрипнула калитка. Я сидел, будто боялся выйти наружу и встретиться лицом к лицу со своим прошлым.
В памяти всплыло её лицо у той же калитки, как будто она всё ещё машет мне рукой. Я обернулся лишь один раз и увидел, что она уже не машет, а лишь слегка наклоняет голову.
Я вернусь, крикнул я тогда.
Не вернулся.
Я вылез из машины, поправил воротник, но колени подались. «Смешно», подумал я, «шестьдесят лет прожил, а всё ещё боюсь взглянуть в глаза своему прошлому».
Калитка больше не скрипела ктото, видимо, смазал петли. Валя всегда говорила: «Скрепучие ворота как нервный тик. Купи уже масло, Миша». Я не купил.
Двор почти не изменился, лишь стареющая яблоня согнулась к земле, а дом дышал тише, будто стал вдвое старше. На окнах новые занавеси, чужие, не Валины.
Я двинулся по знакомой тропинке к кладбищу, где собирался произнести всё, что оставалось несказанным пятнадцать лет назад. Остановился, как вкопанный.
Изза берёзы на меня посмотрела собакаретривер, рыжая с белой грудкой, глаза её были такие же внимательные, как я когдато называл их «золотыми». Не просто похожая именно та самая.
Тайга?.. выдохнул я.
Тайга не бросилась ко мне, не залаяла, только смотрела, тихо, как будто спрашивая: «А где ты всё это время? Мы ждали». У меня захватило дыхание.
Тайга не двигалась, будто сидела тенью, но глаза её те самые. Валя часто смеялась: «Тайга у нас психолог. Людей насквозь видит. В душу заглядывает».
Господи прошептал я. Как ты ещё жива?
Собаки ведь не живут вечно. Но Тайга поднялась медленно, словно старушка, которой тяжело шевелиться, подошла, понюхала мою руку, откинула голову. Не обиделась. Сказала своим взглядом: «Я тебя узнала. Но ты пришёл слишком поздно».
Ты помнишь меня, сказал я, не спрашивая. Конечно, помнишь.
Тайга тихо завыла.
Прости меня, Валя, прошептал я, присаживаясь у плиты. Прости за трусость, за то, что тогда убежал, за карьеру, ставшую пустой комнатой, за бессмысленные поездки, за то, что боялся быть рядом.
Я говорил долго, сидя у холодного гранита, рассказывая ей о своей жизни: о работе без смысла, о женщинах, в сердца которым не врезался, о том, как хотел набрать её номер, но всё откладывал. Не хватало времени, смелости, ощущения, что её всё ещё ждут.
Обратно я шёл уже не один Тайга шла позади, будто приняла меня обратно в свой круг, без радости, но без вражды.
У дома хлопнула дверь.
Вы кто? спросил строгий женский голос.
На крыльце стояла женщина лет сорока, тёмные волосы собраны в хвост, лицо серьёзное, но глаза точно Валины.
Я Михаил, растерянно произнёс я. Раньше здесь
Я знаю, кто вы, перебила она. Анна. Дочка. Не узнаёте?
Анна, дочь Вали от первого брака, смотрела на меня так, будто каждое слово внутри неё жгло.
Она спустилась, и Тайга сразу перебралась к ней.
Полгода как мамы нет, сказала Анна ровно. А вы где были? Когда она болела? Когда ждала? Когда верила?
Меня будто ударили. Слова не находились.
Я не знал.
Не знали? усмехнулась она. Письма ваша мама не выбросила. Всё хранила, все адреса знала. Вас найти было легко, но вы не искали.
Я замолчал. Писал ей в первые годы, потом письма стали редкими, слились с работой, командировками, чужими жизнями. Валя растворилась, как хороший сон, к которому уже не возвращаются.
Она болела? выдавил я.
Нет, просто сердце устало ждать, ответила Анна спокойно. От этого стало только хуже.
Тайга тихо завыла. Я закрыл глаза.
Мама последнее, что сказала, добавила Анна, «Если Миша когданибудь вернётся, скажи, что я не сержусь. Я понимаю». Она всегда понимала. А я так и не понял себя.
А Тайга? Почему она была на кладбище? спросил я.
Она ходит туда каждый день, сидит рядом и ждёт, ответила Анна, выдыхая медленно.
Мы ужинали в тишине. Анна рассказала, что работает медсестрой, замужем, но живёт отдельно, «жизнь не сошлась». Детей нет. Есть Тайга её опора, память, связь с мамой.
Можно я останусь здесь пару дней? спросил я.
Анна посмотрела прямо.
А потом снова исчезнёте?
Не знаю, честно ответил я. Сам не знаю.
Я остался. Не на день, а на неделю, потом на две. Анна перестала спрашивать, когда я уйду, будто поняла, что я сам этого не знаю.
Я чинил забор, перекладывал доски, носил воду из колодца. Тело ныть, но душа успокаивалась, словно наконец перестала сопротивляться.
Тайга приняла меня понастоящему только через неделю. Подошла сама, легла рядом, положив морду на мой ботинок. Анна, увидев, сказала:
Она вас простила.
Я посмотрел в окно на собаку, на дерево, на дом, который всё ещё дышал теплом Вали.
А ты простишь? тихо спросил я у Анны.
Она молчала долго, взвешивая каждое слово.
Я не мама, сказала она наконец. Мне тяжелее простить. Но я постараюсь.
Тайга попрежнему просыпалась раньше всех. На рассвете она тихо уходила из двора, будто выполняла важное поручение. Я сначала не придавал этому значения, но позже заметил: она всегда шла в одном и том же направлении к кладбищу.
Она ходит туда каждый день, объяснила Анна. С тех пор, как не стало мамы. Приходит, ложится рядом и остаётся до вечера, как караул памяти.
У собаки память крепче, чем у человека. Люди могут вытеснить боль, придумать оправдания. Собаки нет. Они просто хранят, любят и ждут.
Утром того дня тучи опустились низко, будто собирались лечь на крыши. К полудню моросило, к вечеру раскололся гром. Деревья сгибались, пытаясь укрыться.
Тайги всё ещё нет, тревожно сказала Анна, выглядывая в темноту. Она всегда возвращается к ужину. Сейчас уже девятый день.
Дождь заливал всё вокруг, дороги, землю, воздух. Только редкие вспышки молний давали шанс увидеть контуры деревьев.
Может, она гдето спряталась, сказал я, но голос мой дрогнул.
Она же старая, Анна сжала руками подоконник. В такую погоду боюсь, что с ней чтото случится.
У тебя есть зонт?
Конечно. Она удивлённо подняла брови. Вы хотите идти туда сейчас?
Я уже натягивал куртку.
Если она там, не уйдёт. Будет лежать, пока дождь не кончится. А в её возрасте мокнуть всю ночь это
Я не договорил, но Анна поняла. Слов не требовалось. Она передала мне фонарик и лёгкий голубой зонт с ромашками смешной, но прочный.
Дорога к кладбищу превратилась в грязевой поток. Фонарик едва пробивал дождевую стену, зонт выворачивало каждые несколько шагов. Я шёл, скользил, ругался, но шёл.
«Чёрт бы побрал, думал я, шестьдесят лет, суставы хрустят, как старая дверь. Но я иду, потому что должен», шептал я себе.
Калитка на кладбище хлопнула от ветра, щеколда сорвалась. Я вошёл, осветил землю под ногами и увидел её.
Тайга лежала у могилы, прислонившись к деревянному кресту, мокрая, тяжело дышащая, но не уходила. Когда я подошёл ближе, она наконец посмотрела на меня.
Эй, девочка опустился я на колени в грязи. Что ж ты так…
Она посмотрела, тихо, устало, будто говорила: «Не могу оставить её одну. Я помню».
Мамы нет, произнёс я, едва сдерживая голос. Но ты всё ещё здесь. И я тоже. Мы теперь рядом.
Я снял куртку, завернул Тайгу в неё, осторожно поднял на руки. Она не сопротивлялась в её теле уже не было сил, но меня это не волновало.
Прости нас, Валя, прошептал я в холодную ночь. Прости, что вернулся слишком поздно.
Дождь прекратился только утром. Я всю ночь сидел у печи, держал Тайгу, укрытую курткой, гладил, шептал бессмысленные слова, как с больным ребёнком. Анна принесла молоко, Пёсик чутьчуть попил.
Она больна? спросила Анна.
Нет кивнул я. Просто устала.
Тайга прожила ещё две недели, тихо, не отдаляясь более чем на метр от меня. Я видел, как её движения замедлялись, глаза всё чаще закрывались. В этом не было страха, лишь смирение и странную благодарность будто она знала, что теперь может уйти спокойно.
На рассвете она легла у крыльца, положила голову на лапы и уснула. Я нашёл её первыми лучами. Похоронили её рядом с Валей. Анна сразу согласилась, сказав, что мать улыбнулась бы такой встрече.
Вечером она протянула мне связку ключей.
Мне кажется, мама хотела бы, чтобы ты остался здесь, не уезжал, сказала она.
Я долго смотрел на потемневший от времени металл. Тот самый ключ, который когдато лежал в моём кармане, прежде чем я уехал и оставил всё позади.
А ты? тихо спросил я. Хочешь, чтобы я остался?
Анна выдохнула, и в этом выдохе скопилось столько лет, которые мы оба не любили.
Я да, кивнула она. Хочу. Дом не должен стоять пустым. И мне нужен отец.
Отец слово, которого я всю жизнь боялся. Не потому, что не хотел, а потому, что не умел. Но пока человек жив, ничто не поздно научиться.
Хорошо, сказал я. Я останусь.
Через месяц квартиру в городе продали, а я окончательно перебрался. Сажал грядки, латал крышу, красил дом. Тишина вокруг больше не давила, она стала дыханием земли.
Я ходил на кладбище, разговаривал с Валей и с Тайгой, рассказывая им о дне, о погоде, о том, что посадил, о людях, которых встретил в деревне. И порой мне казалось, что они слушают. От этой мысли становилось так спокойно, как не было давно. Очень давно.
