Михаил замер: изза берёзы на него грустно смотрела собака, а он сразу узнал её, будто видел её тысячу раз. Пыль на просёлочной трасе медленно поднималась, будто сама не хотела уходить дальше. Я заглушил мотор старой «ЗИЛ130», но не спешил выходить из кабины просто сидел, чувствуя лёгкую вибрацию ещё работающего двигателя.
Пятнадцать лет я обходил эту деревню в Тверской области. А теперь всётаки приехал. Зачем? Сам толком не знал. Может, чтобы закончить разговор, который так и не состоялся. Может, попросить прощения, хотя уже поздно надеяться, что её получу.
Ну что, старый дурачок, пробормотал я в полголоса, доехал.
Повернул ключ, мотор стих. На меня обрушилась глухая тишина деревенская, пахнущая сухой травой и старыми воспоминаниями. Вдалеке отрывисто лаяла собака. Гдето скрипнула калитка. А я всё сидел, будто боялся выйти наружу и встретиться лицом к лицу с прошлым.
В памяти всплыла картина: она стоит у той же калитки, машет мне вслед. Я оборачиваюсь лишь один раз. И вижу, что она уже не машет, а лишь слегка наклоняет голову.
Я вернусь, крикнул я тогда.
Не вернулся.
Выйдя из машины, поправил воротник, но колени подкашились. «Смешно, подумал я, шестьдесят лет прожил, а всё равно боишься столкнуться с прошлым лицом к лицу».
Калитка больше не скрипела ктото смазал петли. Валентина всегда жаловалась: «Скрипучие двери как нервный тик. Купи уже маслёнку, Миша». Я так и не купил.
Двор почти не изменился. Только яблоня постарела, согнулась к земле, а дом стал тише, будто подрос вдвое. На окнах новые занавески, не те, что у Валентины. Чужие.
Я пошёл знакомой тропкой к кладбищу. Там собирался сказать всё, что так и не произнёс пятнадцать лет назад.
Остановился, как вкопанный.
Изза берёзы на меня смотрела собака. Рыжая, с белой грудкой, глаза её те самые «золотые», что я когдато называл так. Не просто похожая та самая.
Бурка?.. выдохнул я.
Собака не бросилась к мне, не залаяла. Только смотрела, тихо, выжидающе, будто спрашивая: «А ты где был всё это время? Мы ждали».
Дыхание у меня перехватило.
Бурка не шевельнулась, просто сидела, как неподвижная тень, но глаза те же. Валентина часто смеялась: «Бурка у нас психолог. Людей насквозь видит, в душу заглядывает».
Господи прошептал я. Как ты ещё жива?
Собак ведь так долго не живут.
Но Бурка поднялась медленно, бережно, словно старушка, которой тяжело шевелиться. Подошла, понюхала мою руку, кивнула головой. Не обиделась. Сказала пособачьи: «Я тебя узнала. Но ты пришёл слишком поздно».
Ты помнишь меня, сказал я, не задавая вопросов. Конечно, помнишь.
Бурка тихо заскулила.
Прости меня, Валентина, прошептал я, садясь у надгробия. Прости за трусость, за то, что тогда убежал, за глупую карьеру, за пустые поездки, за страх быть рядом.
Я говорил долго, сидел у холодной плиты и рассказывал ей о своей жизни: о бесполезной работе, о женщинах, которым не удалось прижиться в сердце, о том, как хотел набрать её номер, но каждый раз откладывал. Не хватало то времени, то смелости, то чувства, что её всё ещё ждут.
Обратно я шёл уже не один Бурка шла позади, будто приняла меня в свой круг вновь, без радости, но без вражды.
У дома хлопнула дверь.
Вы кто? спросил строгий женский голос.
На крыльце стояла женщина лет сорока, тёмные волосы собраны в хвост. Лицо серьёзное, но глаза такие же, какие у Валентины.
Я Михаил, растерянно вымолвил я. Раньше здесь
Я знаю, кто вы, перебила она. Анна. Дочь. Не узнаёте?
Анна, дочь Валентины от первого брака, смотрела на меня так, будто каждое слово в её груди жгло.
Она спустилась, и Бурка сразу перебралась ближе к ней.
Полгода как мамы нет, сказала Анна ровно. А вы где были? Когда она болела? Когда ждала? Когда верила?
Меня будто ударили. Слова не выходили.
Я не знал.
Не знали? усмехнулась она. Письма ваша мама не выбросила, всё хранила, все адреса знала. Найти вас было бы несложно, но вы не искали.
Я замолчал. Что тут сказать? Писал ей в первые годы, потом письма стали редкими, слились с работой, командировками, чужими жизнями. Валентина растворилась, как хороший сон, в который больше не возвращаются.
Она болела? вырвал я.
Нет. Просто сердце устало ждать.
Она сказала это спокойно. От этого стало только хуже.
Бурка тихо завыла. Я закрыл глаза.
Мама последнее, что сказала, добавила Анна, «Если Михаил когданибудь вернётся, скажи, что я не сержусь. Я понимаю».
Она понимала. Всегда понимала. А я не удосужился понять себя хоть раз.
А Бурка? Почему она была на кладбище?
Анна выдохнула медленно:
Она ходит туда каждый день, сидит рядом, ждёт.
Мы ужинали молча. Анна рассказала, что работает медсестрой, замужем, но живёт отдельно «жизнь не сложилась». Детей нет. Зато есть Бурка её опора, память, связь с мамой.
Можно я останусь здесь пару дней? спросил я.
Анна посмотрела прямо.
А потом снова исчезнете?
Не знаю, честно сказал я. Сам не знаю.
Я остался. Не на день, а на неделю, потом на две. Анна больше не спрашивала, когда я уеду. Видимо, поняла я сам этого не знаю.
Я чинил забор, перекладывал доски, нёс воду из колодца. Тело ныло, но душа успокоилась, будто чтото наконец перестало сопротивляться.
Бурка приняла меня понастоящему только через неделю. Подошла сама, легла рядом, положив морду мне на ботинок. Анна, увидев, сказала:
Она вас простила.
Я посмотрел в окно на собаку, на дерево, на дом, который всё ещё пахнет теплом Валентины.
А ты простишь? тихо спросил я у Анны.
Она молчала, словно взвешивая каждое слово.
Я не мама, сказала она наконец. Мне тяжелее простить. Но я постараюсь.
Бурка попрежнему просыпалась раньше всех. Как только небо начинало светлеть, она тихо уходила из двора, будто выполняла важное поручение. Я сначала не придавал этому значения: у собак свои маршруты. Но потом заметил она всегда шла в одном и том же направлении к кладбищу.
Она ходит туда каждый день, объяснила Анна. С тех пор, как не стало мамы. Просто приходит, ложится рядом и лежит до вечера. Как караул памяти.
У собаки память крепче, чем у человека. Люди могут вытеснить боль, придумать оправдания, привычки. Собаки нет. Они просто хранят, любят и ждут.
Утром того дня тучи опустились так низко, будто собирались лечь на крыши. К полудню моросило, к вечеру прорвалось: ветер, ливень, гроза. Струи били в окна, берёзы сгибались, будто хотели укрыться.
Бурки всё ещё нет, тревожно сказала Анна, выглядывая в темноту. Она всегда возвращается к ужину. Сейчас уже девятый день.
Я посмотрел туда же. Дождь заливал всё вокруг, дорогу, землю, воздух. Только редкие вспышки молний позволяли увидеть очертания деревьев.
Может, она гдето спряталась, сказал я, но голос дрогнул.
Она же старая, Анна сжала руками подоконник. В такую погоду я боюсь, что с ней чтото случилось.
У тебя есть зонт?
Конечно, удивлённо подняла брови. Вы хотите идти туда сейчас?
Но я уже натягивал куртку.
Если она там, она не уйдёт. Будет лежать, пока дождь не кончится. А в её возрасте мокнуть всю ночь это
Я не досказал, но Анна поняла. Слов не требовалось. Она молча дала мне фонарик и лёгкий голубой зонт с ромашками смешной, но прочный.
Дорога к кладбищу превратилась в грязевой поток. Фонарик едва пробивал дождевую стену. Зонт выворачивало ветром каждые несколько шагов. Я шёл, скользил, ругался про себя, но шёл.
«Чёрт бы побрал, думал я, шестьдесят лет, суставы скрипят, как старые двери. Но я иду, потому что должен».
Калитка на кладбище хлопнула от ветра, щеколда сорвалась. Я шагнул внутрь, осветил землю под ногами и увидел её.
Бурка лежала у могилы, прислонившись к деревянному кресту. Вся мокрая, тяжело дышащая, но не ушла. Она не подняла головы, пока я не подошёл ближе.
Эй, девочка опустился я на колени в грязи. Что же ты так
Она наконец посмотрела на меня тихо, устало, будто говорила: «Я не могу оставить её одну. Я помню».
Мамы нет, сказал я, едва сдерживая голос. Но ты осталась. И я остался. Мы теперь рядом. Вместе.
Снял куртку, завернул Бурку, осторожно поднял на руки. Она не сопротивлялась в её теле уже не осталось сил. В моём, кажется, тоже, но сейчас это не имело значения.
Прости, Валентина, прошептал я в холодную ночь. Прости за то, что вернулся поздно. И её за то, что не смог разлюбить.
Дождь прекратился только к утру. Я всю ночь сидел у печи, держал Бурку, укрытую своей курткой. Поглаживал, уговаривал, шептал неразумные слова, как с больным ребёнком. Анна принесла молоко. Пёсик немного попил.
Она больна? спросила Анна.
Нет покачал я головой. Просто устала.
Бурка прожила ещё две недели. Тихо, спокойно, не отходя дальше метра от меня. Как будто охраняла остаток времени, чтобы не упустить ни секунды.
Я видел, как её движения замедлялись, глаза всё чаще закрывались. В этом не было страха, лишь смирение и странная благодарность будто она знала, что теперь может уйти спокойно.
Бурка ушла на рассвете. Легла у крыльца, положила голову на лапы и просто заснула. Я нашёл её с первыми лучами.
Похоронили её рядом с Валентиной. Анна согласилась сразу, сказав, что мать бы улыбнулась такой встрече.
Вечером она протянула мне связку ключей.
Мне кажется, мама хотела бы, чтобы ты остался здесь, не уезжал.
Я долго смотрел на металл, потемневший от времени. Тот самый ключ, что когдато лежал в моём кармане, прежде чем я уехал и оставил всё позади.
А ты? спросил я тихо. Хочешь, чтобы я остался?
Анна выдохнула, и в этом выдохе было много лет, которые мы оба недолюбили.
Я да. Кивнула она. Хочу. Дом не должен стоять пустым. И мне нужен отец.
Отец слово, которого я всю жизнь боялся. Не потому, что не хотел, а потому, что не умел. Но пока человек жив, ничто не поздно научиться.
Хорошо, сказал я. Останусь.
Через месяц квартира в Москве продана, а я переехал окончательно в деревню. Сажал грядки, латал крышу, красил стены. Тишина вокруг больше не давила, как дыхание земли.
Я ходил на кладбище, разговаривал с Валентиной и Буркой, рассказывал им о дне, о погоде, о том, что посадил, о людях, встреченных в деревне.
И порой мне казалось, что они слушают. И от этой мысли становилось так спокойно, как не было давно. Очень давно.
