Утро было непривычно тихим. Подъезд пах, как обычно, — смесью дешёвого корма для кошек, старого линолеума и чего-то приторного, будто засохшая кожура апельсина или дешёвый одеколон. Алина прижалась лбом к холодной двери и замерла, услышав, как у соседей снова хлопнул балкон. Уже третий раз за неделю. Резкий, злой звук — точно не от ветра. Как крик, как отголосок чужой срыва, будто стена между их квартирами стала слишком тонкой.
Алина шмыгнула носом. Не от холода — от вечного недосыпа. Надела потрёпанные кроссовки, серые, с вытертыми пятками. Её «броня». В них она чувствовала себя невидимкой, но хотя бы собранной. Хотя внутри всё давно рассыпалось.
Сосед с четвёртого, тот самый с усами цвета ржавчины и вечным тренировочным костюмом, прошмыгнул мимо, будто тень. Однажды он сказал ей: «Одной-то скучно, наверное?» И с тех пор его голос резал, как заноза под ногтем.
Автобус опоздал, как всегда. Внутри пахло мокрой шерстью, пивом и усталостью. Алина вцепилась в поручень, побелели пальцы, а в грязном окне мелькнуло отражение: бледное лицо, тёмные круги под глазами, пальто, сползшее с плеча. Будто всё в ней — не на своём месте. Мама говорила: «Ты как призрак». Но мама не знала, каково это — жить, когда дни не заканчиваются, а просто тянутся, как серая нитка, без начала и конца.
В офисе было пусто. Почти все ушли на удалёнку. Остались только те, кому дома ещё хуже. Здесь хотя бы не кричали, не били посуду, не смотрели со злостью. Здесь было тихо. Пусто. Безопасно.
В обед она вышла во двор. Не курила — просто стояла. Охранник прошёл мимо, сделал вид, что не заметил. В кармане завибрировал телефон. Мать.
— Мам, я на работе.
— Ты опять одна. Может, в кино сходишь? Или просто прогуляешься.
— У меня дела.
— Алиночка, ну это же не жизнь. Ты просто существуешь. В тридцать…
— Пока, мам.
Она положила трубку. Без злости. Просто сил объяснять больше не было.
По дороге домой зашла в магазин. Взяла творожный сырок, булочки, мятный чай. На кассе — пожилой мужчина. Улыбнулся и молча пропустил её вперёд.
— Спасибо, — сказала Алина. И сама удивилась — насколько спокойно это прозвучало.
Дома уже стемнело, хотя вечер ещё не наступил. Включила не свет, а гирлянду — ту самую, что вешали на Новый год. Тогда, в ту зиму, всё казалось другим. Лёгким. Счастливым. Тёплым. Они смеялись, ели подгоревшие тосты, слушали музыку с телефона. А теперь — только она.
Села на пол. Прислонилась к стене. Холодильник щёлкнул, будто напоминал: дом ещё живой. Она не испугалась. Просто выдохнула. Звуки больше не были врагами. Они стали свидетелями.
Достала телефон. Открыла папку с голосовыми сообщениями. «Его голос». Пятнадцать записей. Он говорил: «Я с тобой», «У нас всё получится», «Ты не такая, как все». А последний файл… — крики, мат, глухой удар — дверь? кулак? падение?
Алина нажала «удалить». Рука не дрогнула.
Встала. Открыла окно. Вдохнула воздух — сырой, осенний, настоящий. На балконе снова хлопнула дверь. Она улыбнулась.
— Пусть, — прошептала. — Пусть хлопает.
Заварила чай. Разложила булочки на тарелке. Села за стол. Открыла ноутбук. На чистой странице вывела первую строку:
«В тот день я не боялась одиночества. Я поняла, что живу».
И этого хватило, чтобы мир, такой треснутый и неидеальный, перестал казаться чужим. Потому что теперь он принадлежал ей. Не радостный, не лёгкий. Но её. И в этом была свобода.
