Утро было мёртвенно-тихим. Подъезд, как всегда, пропитанный запахом застоя — смесью кошачьего корма, старого пластика и чужой жизни. Что-то липкое, сладковатое, будто прокисший мармелад, висело в воздухе. Светлана приникла лбом к холодной дверной раме, замерла. В соседней квартире снова хлопнул балкон — третий раз за неделю. Резко, нервно. Не просто от ветра. Словно кто-то хлопал дверью назло, чтобы её жизнь не казалась слишком тихой.
Она шмыгнула носом. Не от холода — от усталости, въевшейся в кости. Натянула серые кроссовки, стоптанные на пятках, свои “доспехи невидимки”. В них она чувствовала себя цельной. Хотя внутри всё давно рассыпалось.
Сосед с четвёртого, тот самый с усами цвета бетона и вечным синим костюмом, проскользнул мимо, как тень. Когда-то он бросил ей вслед: «Одна-то скучно, да?» С тех пор его голос резал, как ржавая проволока под ногтем.
Автобус опоздал, как обычно. Внутри пахло мокрым ватином, вчерашним пивом и безнадёгой. Светлана вцепилась в поручень, смотрела в запотевшее стекло. Отражение — бледное лицо, синяк под глазом, серое пальто, съехавшее с плеча. Как будто всё в ней держалось на честном слове. Мать бы сказала: «Ты как призрак». Но мать не знала, каково это — жить, когда дни не кончаются, а просто сливаются в грязно-серую кашу, где нет ни начала, ни конца.
В офисе было пусто. Почти все ушли на удалёнку. Остались только те, кому дома хуже, чем в этом мёртвом коридоре. Здесь хотя бы никто не кричал, не швырял посуду, не сверлил взглядом. Здесь было безопасно. Холодно, пусто. Но безопасно.
В обед она вышла во двор бизнес-центра. Не курить — просто стоять. Охранник прошёл мимо, сделал вид, что не заметил, как всегда. В кармане загудел телефон. Мать.
— Мам, я работаю.
— Ты опять одна. Может, сходишь куда? Прогуляешься хотя бы.
— У меня дела.
— Светочка, да ведь это же не жизнь. Ты просто существуешь. В тридцать…
— Пока, мам.
Она отключила. Без злости. Просто не было сил объяснять.
По дороге зашла в магазин. Взяла мягкий сыр, булочки, мятный чай. На кассе — старик. Улыбнулся и молча пропустил её вперёд.
— Спасибо, — сказала она. И сама удивилась, как легко это прозвучало.
Дома уже стемнело, хотя вечер ещё не наступил. Светлана не включила свет, а зажгла гирлянду — ту самую, что когда-то вешали на Новый год. Тогда, в ту зиму, всё казалось другим. Простым. Весёлым. Они смеялись, ели подгоревшие бутерброды, слушали музыку с телефона. А теперь — она одна.
Она села на пол, прислонилась к стене. Холодильник щёлкнул, будто подтверждая: дом ещё жив. Она не испугалась. Просто вздохнула. Звуки больше не были врагами. Они стали свидетелями.
Достала телефон. Открыла папку «Голос». Пятнадцать записей. Он говорил: «Я с тобой, ты у меня одна», «Всё будет хорошо», «Ты особенная». А последний файл… — обрывки, крик, мат, глухой удар — дверь? кулак? сердце?
Она нажала «удалить». Рука не дрогнула.
Встала. Открыла окно. Вдохнула грязный осенний воздух, настоящий. На балконе снова хлопнула дверь. Она улыбнулась.
— Пусть, — прошептала. — Пусть хлопает.
Заварила чай. Разложила булочки на тарелке. Села за ноутбук. Открыла пустую страницу и написала:
«В тот день я не испугалась одиночества — я впервые почувствовала, что живу».
И этого хватило. Мир, такой кривой и разбитый, больше не казался враждебным. Потому что теперь он был её. Не идеальный. Не весёлый. Но её.
