Утро выдалось мёртвым, словно забытое во сне. Подъезд, как всегда, пах затхлостью — смесью кошачьего корма, старого линолеума и чего-то приторного, будто засохшая кожура апельсина или дешёвый одеколон. Алиса прижалась лбом к холодной двери и застыла, слушая, как у соседей снова хлопнул балкон. Уже третий раз на этой неделе. Резко, нервно — не от ветра. Будто чей-то крик, отголосок чужой ссоры, словно стена между их мирами истончилась до прозрачности.
Она шмыгнула носом — не от холода, от вечной усталости. Натянула серые кроссовки, стёртые на пятках, свои «доспехи невидимки». В них чувствовала себя собранной. Цельной. Хотя внутри всё давно рассыпалось.
Сосед с четвёртого, тот самый с усами под цвет ржавчины и вечным синим треником, проскользнул мимо, как тень. Когда-то он бросил ей в спину: «Одной-то скучно, да?» С тех пор его голос царапал, как заноза под ногтём.
Автобус опоздал, как всегда. Внутри пахло мокрыми куртками, пивом и усталой безнадёгой. Алиса вцепилась в поручень до побелевших костяшек и смотрела в мутное окно. Отражение — бледное лицо, синяк под глазом, серое пальто, сползшее с плеча. Будто всё в ней — не на своём месте. Мать бы сказала: «Ты как призрак». Но мать не знала, каково это — жить, когда дни не кончаются, а просто сливаются в серую кашу, где нет ни начала, ни конца.
В офисе было пусто. Почти все ушли на удалёнку. Остались только те, кому дома хуже, чем в этом безжизненном коридоре. Здесь хотя бы не кричали, не швыряли тарелки, не сверлили взглядом. Здесь было безопасно. Холодно. Пусто. Зато безопасно.
В обед она вышла во двор. Не курила — просто стояла. Охранник прошёл мимо, сделал вид, что не заметил — как всегда. В кармане задребезжал телефон. Мать.
— Мам, я работаю.
— Ты опять одна. Может, куда сходишь? Хотя бы прогуляйся.
— У меня дела.
— Алисочка, ну это же не жизнь. Ты просто существуешь. В тридцать…
— Пока, мам.
Отключила. Без злости. Просто больше не было сил объяснять.
По дороге домой зашла в магазин. Взяла мягкий сыр, булочки, мятный чай. На кассе — старик. Улыбнулся и молча пропустил вперёд.
— Спасибо, — сказала она. И сама удивилась — как ровно, спокойно прозвучало.
Дома уже стемнело, хотя вечер ещё не наступил. Алиса включила не свет, а гирлянду — ту самую, что когда-то вешали на Новый год. Тогда, в ту зиму, всё казалось другим. Лёгким. Смешным. Тёплым. Они смеялись, ели подгоревшие тосты, слушали песни с телефона. А теперь — она одна.
Села прямо на пол. Прислонилась к стене. Холодильник щёлкнул, будто напоминая, что дом ещё жив. Она не вздрогнула. Просто выдохнула. Звуки больше не были врагами. Они стали свидетелями.
Достала телефон. Открыла папку с записями. «Голос». Пятнадцать файлов. Он говорил: «Я с тобой, ты у меня одна», «У нас всё получится», «Ты особенная». А последний… — обрывки фраз, крик, мат, глухой удар — дверь? кулак? сердце?
Алиса нажала «удалить». Рука не дрогнула.
Встала. Открыла окно. Вдохнула воздух — грязный, осенний, настоящий. На балконе снова хлопнуло. Она улыбнулась.
— Пусть, — прошептала. — Пусть хлопает.
Заварила чай. Разложила булочки на тарелке. Села за стол. Открыла ноутбук. Написала первую строчку:
«В тот день я не боялась одиночества — я впервые почувствовала, что живу».
И этого хватило, чтобы мир, такой кривой и разбитый, перестал казаться чужим. Потому что теперь — он её. Не весёлый. Не идеальный. Но её.
