Людмила сидела в своей хрущёвке в Екатеринбурге, глядя на потрёпанный телевизор «Рекорд», который хрипел старым голосом диктора, но не мог заглушить гулкую пустоту квартиры. Её ладони, изборождённые прожилками, судорожно сжимали мобильник с потёртым чехлом — на экране не мигали заветные уведомления. Только что она говорила с сыном Дмитрием и дочкой Татьяной, умоляя: «Пустите пожить с вами, сил моих больше нет». Но их ответы, хоть и обёрнутые в мягкие фразы, резали, как тупой нож: «Мамуль, у нас тут одни коридоры», «Мам, давай как-нибудь потом». Людмила бросила трубку на диван и зарыдала — одиночество обвило её ледяными щупальцами. В шестьдесят семь она вдруг осознала, что жизнь превратилась в бесконечное ожидание.
Вся её биография — сплошная лента самоотречения. После того как муж Валерий сгорел от инфаркта, оставив её с шестилетней Танюшкой и восьмилетним Димой, она коротала ночи у швейной машинки «Подольск», превращая куски ткани на школьную форму и варежки с оттопыренными пальцами. Отказывала себе во всём: в новых туфлях, в путёвке в Сочи, в лишнем куске колбасы — лишь бы у детей были тетради с Лениным на обложке и мандарины под ёлку. Дима вырос следователем, Таня — бухгалтером, и Людмила до сих пор хранила их первые зарплаты в старом альбоме меж поздравительных открыток. Но сейчас, когда её спина сгибалась дугой, а сердце пошалило, оказалось, что её гордость растворилась, как апрельский снег.
Она не хотела быть помехой. Боролась: варила щи из пакетика, ковыляла до «Пятёрочки», держась за перила, вытирала пыль с икон тряпкой, которую потом приходилось выжимать обеими руками. Но повседневность напоминала полосу препятствий: ступеньки подъезда казались Эверестом, авоськи с картошкой — гирями, а ночи растягивались, как жвачка. Страх паники сжимал горло — вдруг упадёт, и никто не найдёт, пока соседи не пожалуются на запах. Мечтала дожить век в тесноте, но не в обиде — среди внучьих криков и стука кастрюль. Но её мольбы разбивались о каменные «не сейчас» и «мы заняты», и с каждым отказом она чувствовала, как превращается в прозрачный призрак.
Дмитрий обитал в Челябинске с невесткой и двойняшками. Когда Людмила звонила, он бубнил в трубку: «Ма, у нас двушка — я на кухне сплю». В его сиплом голосе сквозило раздражение — будто она просила не угол, а почку. Татьяна из Перми отвечала слащаво: «Мам, давай после отчётного периода», но за медовыми интонациями пряталась та же сталь. Людмила представляла, как они перешёптываются в мессенджерах: «Опять бабка ноет», и тогда в груди разрывался снаряд. Ей не нужен был евроремонт — лишь тапочки у порога да право завязать внуку шарф. Но даже это оказалось непосильной роскошью.
Как-то после полуночи Людмила вывела дрожащими буквами: «Родные, мне страшно умирать в пустой квартире. Скажите честно — я вам мешаю?» Отправила СМС обоим. В ответ — тишина, густая, как асфальтовая смола. Она скользила взглядом по выцветшим фоткам на серванте: вот Дима в пионерском галстуке, вот Таня с косичками на выпускном. «Где сломалось?» — шептала она, перебирая чётки. Вспоминала, как носила их в поликлинику на спине, как зашивала портфели нитками из старых платьев, но не могла сложить пазл — почему жертвы обернулись забвением.
Соседи кидали спасательный круг. Баба Катя снизу таскала борщи в банках, а алкаш Серёга с пятого этажа, пахнущий «Обороной», таскал ей пакеты. Но их милость лишь подчёркивала абсурд — посторонние проявляли больше участия, чем родная кровь. Людмила записалась в клуб «Сударушка», где распевала «Катюшу» и училась плести макраме. Там она смеялась звонко, словно девчонка, но в лифте, поднимаясь домой, снова чувствовала, как стены смыкаются. Внуки, которых видела только на фото в Одноклассниках, взрослели где-то за кадром, и эта мысль прожигала дыру в груди. Она собирала рецепты оладий и скаОна засыпала с молитвой, что хоть во сне кто-то обнимет её и скажет: “Мама, мы рядом”.
