Мне шестьдесят восемь. Одна. Попросила детей забрать меня к себе — в ответ услышала вежливое «нет».
Я вдова. Уже много лет. Муж ушёл тихо, во сне, без предупреждений, без последних слов. С тех пор будто хожу в полузабытьи. Дни сливаются в серую вереницу, лица стираются, события не оставляют следа. Работаю не ради зарплаты — чтобы хоть как-то заглушить эту давящую тишину. Только там, в бухгалтерии, среди бумаг и отчётов, ещё чувствую себя хоть немного полезной.
Не жалуюсь. Просто факт. Нет у меня ни увлечений, ни мечт. Всё, что было, — в прошлом. Не ищу, не жду, не надеюсь. Наверное, старость. Но тяжелее не годы, а одиночество, которое въелось в стены моей двушки в Люберцах, как сырость — незаметно, но неотвратимо.
Решилась. Подумала: может, предложить сыну с семьёй переехать ко мне? У них трое ребятишек, живут втройне тесно, а у меня — свободная комната, шкафы с бельём, место для игрушек. Казалось бы, логично: есть где разместиться, да и мне радость. Но не вышло.
Сын выслушал молча. Потом позвонила невестка. Вежливо, но с лёгкой ледяной ноткой:
— Вы понимаете, Анна Петровна, у нас уже всё устроено. Дети привыкли к своему углу. Да и вообще, под одной крышей — это испытание. У каждого свои порядки, свой распорядок.
Я поняла. Я — лишняя. Старуха, которая будет мешать, которую придётся терпеть. А ведь я не просила многого — просто быть рядом.
Дочь… С ней я бы пожила с радостью. Но у неё своя семья, своя жизнь. Прямо она не скажет, что я нежеланный гость, но… достаточно взгляда её мужа, когда я засиживаюсь на кухне после ужина. Дочка, конечно, добрая: чай нальёт, пирогом угостит, выслушает. Но чем чаще я к ним приезжаю, тем тяжелее возвращаться в свою пустую квартиру, где тиканье часов звучит громче, чем новости по телевизору.
Говорят, я ещё не старая. Что жизнь не кончается на пенсии. Можно съездить на экскурсию, записаться на рукоделие, попробовать скандинавскую ходьбу. Мол, «ты сама отгородилась от людей».
— Мам, ну разве с нами тебе будет легче? — спрашивает дочь. — Ты же не расслабишься, будешь чувствовать себя гостем.
— Найди себе занятие по душе, — советует сын. — В клуб ветеранов сходи, в бассейн. Сейчас столько возможностей…
А я молчу. Как объяснить, что мне нужно не хобби. Не выставки и не утренние пробежки. А живой разговор за завтраком. Топот маленьких ног по коридору. Чайник, закипающий не только для себя. Просто кто-то рядом.
Мне говорят: «Ты ещё можешь встретить мужчину». Смешно. Куда мне, с морщинами, с усталым взглядом, с памятью, где прошлое занимает больше места, чем будущее?
Да, я живу. Но будто мимо. Мимо праздников, мимо застолий, мимо смеха, когда-то звонко звучавшего на кухне. Теперь — тишина. И я.
Не жалости прошу. Просто не понимаю: почему я — лишняя для тех, ради кого не спала ночами, кому варила борщи, гладила рубашки, кого поднимала с высокой температурой? Почему в их домах мне нет места? Я же не чужая. Я — мать. Бабушка. Своя.
Неужели быть нужной — роскошь, доступная только молодым?
Не знаю, как убедить детей взять меня к себе. Может, и не стоит. Может, гордость должна шептать: «Держись. Не навязывайся». Но сердце — не про гордость. Оно просто тоскует. И тихо надеется, по-старчески, что однажды зазвонит телефон и скажут:
— Мама, передумали. Переезжай. Мы скучаем.