Дождь лил как из ведра, когда я стояла на каменных ступенях усадьбы Воронцовых, прижимая к груди новорожденную дочь. Руки онемели, ноги подкашивались, но больше всего болело сердце, разбитое и униженное, едва не сбившее меня с ног.
За моей спиной с грохотом захлопнулись дубовые двери.
Минуту назад Натан, мой муж и отпрыск одной из самых влиятельных семей Москвы, стоял рядом с ледяными родителями, когда они отвернулись от меня.
Ты опозорила нашу фамилию, прошептала его мать. Этот ребёнок никогда не был частью наших планов.
Натан даже не посмотрел мне в глаза. «Всё кончено, Клавдия. Твои вещи пришлём позже. Просто уходи».
Я не могла вымолвить ни слова. В горле стоял ком. Я крепче закутала в пальто Лидочку. Она тихо всхлипнула, и я убаюкала её: «Тише, солнышко. Я с тобой. Всё будет хорошо».
Я шагнула с крыльца под ливень. Без зонтика. Без кошелька. Без дома. Даже такси не вызвали. Я знала они смотрели в окна, пока я исчезала в потоках дождя.
Недели я провела в приютах: церковных подвалах, ночных автобусах. Продала последнее украшения, шубу. Но обручальное кольцо не трогала до самого конца.
Играла на скрипке в переходах метро, чтобы заработать хоть немного. Та самая скрипка из детства единственное, что осталось от прошлой жизни. Благодаря ей я кормила Лиду, хоть и впроголодь.
Но я не просила милостыню. Ни разу.
В конце концов я нашла крохотную комнатку над продуктовым магазином в Люблино. Хозяйка, Марфа Семёновна, бывшая медсестра с добрыми глазами, разглядела во мне что-то может, силу, может, отчаяние и предложила скидку за помощь в лавке.
Я согласилась.
Днём стояла за кассой, ночью писала картины старыми кистями и остатками краски. Лида спала в корзине для белья рядом, сжав кулачки, как ракушки.
Это было небогато. Но это было наше.
А когда дочка улыбалась во сне, я вспоминала, ради кого всё это.
Прошло три года.
И однажды на субботней ярмарке в Мытищах всё изменилось.
Я поставила складной столик с холстами, не надеясь продать хоть что-то.
Но ко мне подошла Марина Остроумова куратор престижной галереи в центре. Она остановилась у картины с женщиной под дождём, держащей ребёнка, и долго молчала.
Это ваша работа? наконец спросила она.
Я кивнула.
Это поразительно, прошептала она. Так настояще.
Не успела опомниться, как она купила три картины и пригласила на выставку.
Я хотела отказаться не было ни няни для Лиды, ни приличного платья, но Марфа Семёновна настояла. Одолжила чёрное платье и сама осталась с дочкой.
Тот вечер перевернул мою жизнь.
Моя история брошенная жена, мать-одиночка, художница, выжившая вопреки всему разлетелась по московской тусовке. Выставка распродалась, посыпались заказы, интервью, съёмки.
Я не злорадствовала. Не мстила.
Но не забыла.
Через пять лет после того, как Воронцовы вышвырнули меня на улицу, их фонд пригласил меня сотрудничать.
Они не знали, кто я на самом деле.
После смерти отца Натана в фонде сменилось руководство, и они искали свежие имена, чтобы вдохнуть новую жизнь в увядающую репутацию.
Я вошла в зал заседаний в строгом костюме, с лёгкой улыбкой. Рядом стояла семилетняя Лида в жёлтом платьице.
Натан сидел за столом.
Он казался меньше. Уставшим. Увидев меня, остолбенел.
Клавдия? пробормотал он.
Клавдия Воронцова-Белова, объявила секретарь. Наш приглашённый художник.
Натан вскочил. Я я не знал
Да, ответила я. Ты не знал.
За столом зашептались. Его мать, теперь в инвалидной коляске, смотрела ошеломлённо.
Я положила на стол папку. Выставка называется *НепрОданность*. Это история предательства, материнства и второго шанса.
В зале воцарилась тишина.
И, добавила я, все вырученные средства пойдут на помощь матерям-одиночкам и детям в трудной ситуации.
Никто не возразил. Некоторые даже прослезились.
Одна женщина спросила: Учитывая вашу историю с семьёй Воронцовых, вам не будет сложно?
Я посмотрела ей в глаза. Нет истории. Есть только legacy моей дочери.
Натан попытался заговорить: Клавдия насчёт Лиды
У неё всё прекрасно, перебила я. Она играет на фортепиано. И отлично знает, кто был рядом.
Он опустил голову.
Через месяц *НепрОданность* открылась в старинном особняке. Центральная картина *Дверь* изображала женщину в ливне, прижимающую ребёнка к порогу особняка. В её глазах горели боль и упрям