Мой сын попал под каблук. Эта женщина вертит им как хочет, а я боюсь даже пикнуть: горе матери, которая больше не узнаёт своего ребёнка.
В день, когда Артём женился, я едва успела разглядеть будущую невестку. Они познакомились всего две недели назад, и первое впечатление смутило меня. Кричащий макияж, обтягивающее платье, нарочито пухлые губы — всё кричало не о женственности, а о лени. О том, что брать ей привычно, а отдавать — нет.
Её родителей я увидела прямо у Дворца бракосочетания. Говорили слащаво, приехали на иномарке, но позже выяснилось — машина взята напрокат, ведь такси для них “недостаточно презентабельно”. Мы с мужем молча переглянулись: стало ясно, что щедрости от них ждать не приходится. Свадьбу, между прочим, оплатили мы. Всю.
Мы перебрались в город незадолго до рождения сына. Артём рос чувствительным, мечтательным мальчиком. Сочинял стихи, расстраивался из-за пустяков. В деревне, быть может, из него вышел бы крепкий мужик — но город сделал его ранимым. До двадцати шести у него было всего три девушки, да и те мелькали лишь в обрывках телефонных разговоров. Откровенным он не был никогда.
Вёл себя как многие: порой приходил подвыпившим, от него пахло табаком, но потом вроде завязал. После свадьбы они остались жить с нами. У нас трёшка, мы с мужем ютились в маленькой комнате, а молодым отдали большую. Не жалко — лишь бы жили спокойно. Но покоя не было. Бесконечные ссоры. Вернее, один голос — визгливый, капризный, командующий. Это была она — Алёна.
Что подарили её родители — не знаю. Мы вручили конверт с приличной суммой. Позже выяснилось, что родня тоже давала деньги. Но благодарности я так и не услышала.
Алёна почти не покидала комнату. Питалась только доставкой. Работала мастером маникюра в салоне, а дома пальцем не шевельнула. Домашние дела были «не её уровень». Мой сын ел то, что купил сам, или доедал наше — молча, опустив глаза. Ему было стыдно. Это была не любовь — это было рабство.
Потом они съехали. Сняли квартиру рядом с её салоном. И тут «щедрая душа» впервые за долгие месяцы села с нами за стол, выпила чаю, откусила пирог. Я даже удивилась — разве не на диете? Когда она садилась в машину, я поймала её взгляд — холодный, презрительный. Или мне показалось. Но это ощущение — будто нож в бок. Оно не проходит.
А вчера я зашла к ним в гости. Алёна, разумеется, была на работе. Встретил меня сын. Усталый, безжизненный. Чай предложил — мол, только с работы, есть нечего. Хорошо, что я принесла полную сумку продуктов — хоть холодильник наполнила.
Оказалось, теперь он ездит на работу на автобусе. Машина осталась Алёне — «ей же к клиентам, разве можно на маршрутке?» До салона, между прочим, пять минут пешком. Но ей тяжело, ей неудобно. А он — под дождём, в мороз. Потому что так удобно ей.
А потом он проговорился — у него кредиты. Несколько. Один — на путёвку в Турцию. Но не для них двоих. Для неё. Она «устала» и улетела отдыхать с подругой. Я не стала спрашивать, кто эта «подруга». Видела, как он сжимается от таких вопросов. Видела, как молча страдает.
Я вернулась домой и разрыдалась. Рассказала мужу. Он только махнул рукой: «Я сразу знал, чем это кончится». А мне не всё равно. Я мать. Я не для этого растила сына, чтобы он стал придатком чужой женщины.
Теперь я даже не смею высказаться открыто. Боюсь, Алёна устроит сцену. А я — что потеряю его окончательно. Больно. Чувствую себя бессильной. Где я упустила момент? Почему не научила его быть мужчиной? Почему мой сын — подкаблучник?
Самое страшное — я ничего не могу изменить. Только смотреть, как мой мальчик растворяется в тени, и ждать. Ждать, когда он поймёт, что живёт не своей жизнью. Только бы не слишком поздно…