На мой 47-й день рождения я накрыла стол на троих — одно место душераздирающе пустовало. Два года молчания от дочери, Светланы, превратились в тихую печаль, застывшую внутри. Но в тот вечер забытая открытка, найденная в старом ящике, перевернула всё, что я думала.
Я аккуратно поставила последнюю тарелку, пальцы слегка дрожали. Всего три прибора — два для нас, один нетронутый.
Третья тарелка с аккуратно разложенными столовыми приборами стояла напротив стула, который пустовал уже два года. Но я всё равно накрывала его каждый день рождения. Как надежда, это стало ритуалом, от которого я не могла отказаться.
Михаил стоял у раковины, вытирая руки потертым кухонным полотенцем, которое, казалось, пережило не одну войну.
Он взглянул на лишний прибор и тихо спросил: «Это для Светы?»
Я лишь кивнула, не отрывая взгляда от стола. Всё выглядело слишком идеально.
В центре дымилась паром сочная котлета «по-киевски», пюре лежало воздушным облаком с желтыми озёрцами растопленного масла. А вот и торт — небольшой, круглый, со свечками в виде цифр «47».
Я уже давно не любила торт.
Михаил подошел и зажег свечи. Огоньки затанцевали, будто пытались меня развеселить.
«Ну, давай», — прошептал он, слабо улыбнувшись.
Но я видела в его глазах — он ждал, когда я сломаюсь.
Я покачала головой, глядя на пустой стул напротив. Он смотрел на меня холодным молчанием.
Светы не было здесь уже два долгих года. Ни звонков, ни сообщений, ни поздравлений.
Будто она исчезла, а мне не разрешалось громко скучать.
Я сделала глубокий вдох — такой, который начинается в животе и колит, когда доходит до груди. Потом взяла телефон.
Её контакт всё ещё назывался «Моя малышка». Я так и не смогла его изменить.
Нажала «Вызов».
Гудки раздавались, как шаги в длинном темном коридоре.
Потом — обрыв.
«Она всё ещё не готова», — прошептала я в никуда.
Михаил обнял меня, и я сломалась. Слезы хлынули горячими и быстрыми, будто ждали этого весь день.
Я задула свечи одним выдохом и загадала единственное желание: просто обнять её снова. Хотя бы раз.
Поздно ночью, когда Михаил уснул, а дом погрузился в тишину, я сидела на краю кровати. Пружины тихо скрипели.
Лампа бросала на стену мягкий свет, похожий на танцующие тени воспоминаний.
Я достала из-под кровати старый фотоальбом — потрепанный, с выцветшей наклейкой в виде цветка.
Открыла медленно, и запах пыльной бумаги и времени окутал меня — горький, но родной.
Первая фотография заставила меня замереть. Света. Девять месяцев, щеки в яблочном пюре, крошечная рука сжала мой палец так крепко, будто я была её единственной опорой.
«Она была моя», — прошептала я в тишину. «И остаётся».
Но последние два года я стала призраком в её жизни. Я пыталась всё — звонки, письма, письма по электронке.
Тишина.
Может, я этого заслужила.
Вы наверняка спросите — что за мать умудрилась потерять доверие дочери? Правда в том, что я так и не объяснила Свете, почему ушла от её отца, Игоря.
Мы с ним разваливались задолго до развода. А когда ушла, просто не сказала ни слова.
Думала, защищаю её от грязи.
Ошиблась.
Света обожала отца. Для неё он был героем — тренером по волейболу, мастером блинов, певцом колыбельных.
А я? Просто исчезла без объяснений. Позволила тишине вырасти в стену между нами.
Слишком высокую, чтобы перелезть.
«Я должна попробовать снова», — сказала я Михаилу утром, завязывая шнурки дрожащими руками.
Он стоял в дверях, наблюдая с тихим терпением, которое всегда давал мне перед трудными решениями.
«Хочешь, я с тобой?» — спросил он, уже беря ключи.
«Ты уверен?» — прошептала я, сжимая его руку.
Он кивнул. «Я буду рядом».
Дорога к дому Игоря прошла в молчании, которое висело между нами, как третий пассажир. Шины гудели по холодному асфальту.
Сердце колотилось так громко, будто предупреждало: «Не надо».
Когда мы подъехали, я замерла. Крыльцо выглядело так же — облупившаяся краска, треснутая ступенька.
Михаил сжал мою руку, вышел и позвонил, пока я не передумала.
Дверь открыл Игорь. Он выглядел иначе — постаревшим, уставшим. Рубашка мятая, борода небрежная. Он прищурился, будто не веря своим глазам.
«Ну привет», — сказал он.
«Привет», — ответила я чуть слышно.
Он пропустил нас внутрь. В доме пахло сосной и несвежим кофе.
Мы сели в гостиной, воздух густой от невысказанного прошлого.
«Я пришла спросить о Свете», — проговорила я, с трудом сдерживая дрожь в голосе. «Она не отвечает. Я перепробовала всё».
Игорь потер затылок. «Она уехала в Минск… больше года назад. С парнем».
Я заморгала. «Что? И ты мне не сказал?»
«Ты не спрашивала», — пробормотал он, глядя в пол.
«Я звонила! Писала! Она не отвечала!»
«Она сменила номер», — добавил он. «Твои письма не доходили».
Меня будто окатило ледяной водой. «Я не знала…»
Тогда он вдруг встал, будто что-то вспомнив. «Погоди… она кое-что оставила для тебя».
Он открыл ящик тумбочки, порылся среди бумаг и ручек, затем протянул мне открытку.
Аккуратно сложенную, чуть пожелтевшую от времени.
«Хотела, чтобы я передал», — сказал он.
Я взяла дрожащими руками.
На обложке блестками: «С Днём Рождения, мам!»
Внутри — знакомый почерк Светы:
*С 46-летием, мама…*
Я моргнула. «Мне 47… Ты продержал это целый год?»
Игорь почесал затылок. «Собирался… но забыл. Время как-то утекло».
«ЗАБЫЛ?!» — я вскочила, ярость подкатывала к горлу.«Целый год ты прятал это, пока я мучилась, думая, что дочь меня ненавидит?!» — вырвалось у меня, но в тот же миг я сжала открытку сильнее, чувствуя, как в груди зажглась новая надежда — ведь где-то там, в Минске, моя Света все еще любила меня.
