Всю жизнь мы с мужем лишали себя всего, чтобы наши дети имели больше. А под старость мы оказались совсем одни.
Мы прожили жизнь ради детей. Не ради себя, не ради успеха только ради них, нашей любимой троицы, которую боготворили, баловали и ради которой жертвовали всем. Кто мог подумать, что в конце пути, когда здоровье угаснет, а силы иссякнут, вместо благодарности и заботы в наших душах останется лишь тишина и боль?
Мы с Иваном знали друг друга с детства выросли на одной улице, сидели за одной партой. Когда мне исполнилось восемнадцать, мы поженились. Свадьба была скромной, денег едва хватало. Через несколько месяцев я узнала, что беременна. Иван бросил институт и устроился на две работы лишь бы на столе всегда был хлеб.
Мы жили в бедности. Иногда по несколько дней ели только печеную картошку, но не роптали. Мы знали, ради чего терпим. Мечтали, чтобы наши дети никогда не узнали нужды, через которую прошли мы. Когда дела чуть наладились, я снова забеременела. Было страшно, но мы не отступили конечно, мы воспитали и этого ребенка. Своих не бросают.
Тогда у нас не было помощи. Некому было доверить детей, никого в семье, на кого можно положиться. Моя мать умерла молодой, а мать Ивана жила далеко, слишком занятая собственной жизнью. Я разрывалась между кухней и спальней, пока Иван работал до изнеможения, возвращался домой с усталыми глазами и обветренными руками.
В тридцать лет я родила нашего третьего. Тяжело? Конечно. Но мы не ожидали, что жизнь будет легкой. Нам не было дано плыть по течению. Мы просто шли вперед. Между кредитами и усталостью нам чудом удалось купить квартиры двум из них. Сколько бессонных ночей это стоило одному Богу известно. Наша младшая, Аня, мечтала стать врачом, и мы копили каждую копейку, чтобы отправить ее учиться за границу. Взяли еще один кредит и сказали себе: «Справимся».
Годы текли, как кадры старой кинопленки. Дети выросли и разлетелись. Каждый жил своей жизнью. Потом пришла старость не медленно, а как товарный поезд, с диагнозом Ивана. Он слабел, угасал у меня на глазах. Я ухаживала за ним одна. Ни звонков, ни визитов.
Когда я позвонила старшей дочери Свете, умоляя приехать, она сухо ответила: «У меня свои дети, своя жизнь. Я не могу все бросить». Вскоре подруга рассказала, что видела ее в баре с друзьями.
Наш сын Денис был «слишком занят», хотя в тот же день выложил в соцсетях фото с пляжа в Сочи. А наша младшая, Аня та, ради которой мы продали половину вещей, та, что получила престижный диплом в Европе, просто написала: «Прости, не могу пропустить экзамены». И всё.
Ночи были самыми страшными. Я сидела у кровати Ивана, кормила его супом с ложки, меряла температуру, держала за руку, когда боль искажала его лицо. Я не ждала чуда просто хотела, чтобы он знал: он еще кому-то нужен. Потому что он был важен для меня.
И тогда я поняла: мы были совсем одни. Ни поддержки, ни тепла, ни капли участия. Мы отдавали им все ели меньше, чтобы они не голодали, носили старую одежду, чтобы они могли одеваться модно, не ездили отдыхать, чтобы они видели мир.
А теперь? Теперь мы обуза. И самое страшное даже не предательство. А осознание того, что нас стерли из их жизни. Когда-то мы были полезны. Теперь мы просто мешаем. Они молоды, полны сил, у них впереди целая жизнь. А мы? Мы пережиток прошлого, о котором никто не хочет вспоминать.
Иногда я слышала смех соседей в подъезде к ним приходили внуки. Иногда видела старую подругу Марину, которую дочь водила за руку
Сердце бешено колотилось, когда я слышала шаги на лестнице, надеясь, что это кто-то из моих. Но нет. Просто почтальон или медсестра к соседям.
Иван тихо умер в сырое ноябрьское утро. Он сжал мою руку и прошептал: «Ты была прекрасна, Нина». А потом его не стало. Никого не было рядом, чтобы попрощаться. Ни цветов, ни срочных перелетов. Только я и медсестра хосписа, плакавшая больше, чем все мои дети вместе.
Я не ела два дня. Не могла даже вскипятить чайник. Тишина была невыносимой густой, тяжелой, как мокрое одеяло. Его сторона кровати оставалась нетронутой, хотя я не спала там месяцами.
Самое страшное? Я даже не злилась. Только тупая, ноющая пустота. Смотрела на школьные фотографии в рамках на полке и думала: «Где мы ошиблись?»
Через несколько недель я сделала то, чего никогда раньше не делала оставила дверь открытой. Не потому что забыла или надеялась, что кто-то придет. А потому что мне уже было все равно. Если бы кто-то решил украсть треснутые чашки или мою корзинку для вязания пусть.
Но это была не кража. Это было новое начало.
Было около четырех дня я запомнила время, потому что по телевизору шло глупое ток-шоу, которое терпеть не могла. Я складывала полотенце, когда услышала легкий стук, а потом голос: «Добрый день?»
Я обернулась и увидела в дверях девушку. Лет двадцати, с темными кудрями и в слишком большом свитере. Она выглядела растерянной, словно ошиблась квартирой. «Извините, кажется, я не туда», пробормотала она. Я могла бы закрыть дверь. Но не стала. «Пустяки, сказала я. Хотите чаю?» Она посмотрела на меня, будто я сошла с ума, потом кивнула. «Да, спасибо. Было бы здорово».
Ее звали Яна. Она только переехала в соседнюю квартиру после ссоры с отчимом. Мы сидели за столом, пили остывший чай и болтали ни о чем. Она рассказывала о ночной смене в супермаркете, о том, как иногда чувствует себя невидимкой. «Знакомо», сказала я.
С тех пор Яна часто заходила ко мне. Иногда приносила кусочек бананового пирога, который, по ее словам, был «едва ли съедобным», иногда старый пазл, найденный у мусорного бака. Я ждала звука ее шагов. Она не считала меня обузой. Расспрашивала об Иване. Смеялась над моими историями. Однажды даже починила капающий кран без просьбы.
А потом, в мой день рождения тот, что забыли мои дети она принесла маленький торт с надписью «С днем рождения, Нина!», выведенной сахаром. Я расплакалась. Не из-за торта. А потому что она помнила.
