«Не можем мы тут больше, сынок. Тянет домой. Совсем силы кончились» — родители променяли городское благополучие на родную деревню.
«Твои старики с катушек слетели, Иван? Да любой бы за такие условия продал душу!» — кривила губы Ольга, жена. — «Трешка в центре, магазины под боком, никаких забот. А им вечно не угодишь!»
«Помягче бы, Оленька», — хмуро буркнул Иван.
«Ну да! Лифтом пользоваться не научатся, во двор не выйдут, всё им не так! Небось в деревне уборную на улице чистили — и ничего, а тут унитаз пугает!»
Иван молчал. Он и правда не понимал, что стряслось. Ещё полгода назад отец копался в огороде с песнями, мать пирогами всю улицу кормила. А теперь? Бродят по квартире как неприкаянные. Вытащил их из глухомани, создал все условия — а в ответ видит только пустые глаза. Неужто ошибся?
Переезд они откладывали три года. Иван уговаривал, рисовал перспективы, деньги вбухал в ремонт. Родительский дом в Волчанске так и не продали — слава богу, и без того хватало. Перевезли наконец, да только душа их, видно, осталась в том стареньком доме под раскидистой рябиной.
Фёдор и Пелагея так и не прижились в городе. Тоска одолевала — ни покричать через забор с соседкой Анной, ни картошку на зиму закопать. Всё тут чужое — лифты, которые стонут как больные, подъезды, где даже «здравствуйте» не скажут, улицы, где ветер мчится меж высоток, словно испуганный зверь. Даже на «Ладе», что сын Фёдору купил, тот ездить боялся — слишком много машин, знаков, сигналов.
«Как там наша Анна-то? — шептала Пелагея. — Наверное, яблоки в этом году уродились… А я обещала ей рецепт пирогов с брусникой».
«Замолчи, сердце ноет… — шамкал Фёдор, сморкаясь в клетчатый платок. — Мне во сне каждый раз наш дом снится. А тут… будто в клетке».
«Не серчай, Ваня, — гладила его руку мать. — Мы знаем, ты для нас всё сделал. Просто… не наше это. Не приживаемся».
«А ты когда последний раз в баньке нашей парился? — хрипел Фёдор. — Через речку — и ты в раю! А тут вон твоя Ольга морщится, коль я про навоз заговорю…»
В этот момент Иван ввалился в квартиру с пакетами. Взглянул на родителей — и всё понял без слов.
«Родители… что случилось?»
«Сынок, мы едем обратно», — твёрдо сказал Фёдор. — «Домой. Здесь нам… как в тюрьме. Там и изба наша, и грядки, и рябина у калитки. Тут хорошо… да не по нутру».
Иван сжал кулаки. Он смотрел на их морщинистые руки, привыкшие к топору и тяпке, на глаза, потухшие без родного неба. Как можно променять тёплую квартиру на покосившийся дом? Но спорить не стал.
«Ладно. Через неделю помогу собраться».
«А завтра? — робко спросила Пелагея. — Без тебя-то как?»
«Завтра так завтра», — вздохнул он.
Сам-то он из деревни бежал как от чумы. А им, выходит, там — крылья за спиной. Неужели счастье — не в евроремонте, а в крике петухов за окном и запахе свежескошенной травы?
Вечером родители преобразились. Смеялись, перебирая старые фотографии, спорили, куда смородину сажать, кому первым варенье отнести. До утра шептались на кухне, будто молодожёны.
Тогда Иван и осознал: любить — не значит заковывать в бетон и хром. Иногда — просто отпустить туда, где душа поёт. Ведь дом — не квадратные метры. Дом — там, где тебя ждут, даже если крыша течёт.