Иван стоял у окна своей квартиры в Перми и наблюдал, как по заснеженной улице спешат школьники. Одни — в дублёнках, другие — в куртках и с голыми щиколотками, будто мороз в тридцать градусов им нипочём. Ледяной ветер стучал в стёкла, но дети, казалось, не замечали холода. Он хмыкнул — почти с досадой. Сделал глоток кофе. Пережаренный. Понял это слишком поздно, но идти на кухню переваривать уже не хотелось. Пальцы слегка дррожали. Годы. Нервы. Или просто пустота.
На телефоне мигал пропущенный звонок — от сына. Иван знал, что надо перезвонить. Если не сейчас, то вечером услышит в трубке: «Опять тебе некогда, как всегда». А ему было некогда только потому, что он не знал, о чём говорить. Сыну — тридцать два, взрослый мужик. А их беседы — будто переговоры двух дипломатов после скандала. Коротко. Осторожно. Ни слова лишнего. Всё важное давно заросло снегом невысказанных обид. Он даже пробовал заранее придумывать темы, но каждый раз выходило одно и то же: «Ну, как дела?»
Надел потрёпанную шубу, взял вязаные варежки — тёплые, хоть и старомодные. Вышел. Холод ударил по лицу, как оплеуха. Воздух пах гарью от печных труб и свежим хлебом — из той палатки, что открывалась рано утром у метро. Под ногами хрустел снег, словно город был покрыт сахарной глазурью. У перекрёстка женщина продавала блины — из фургончика, приоткрытая дверь, внутри — пар и сладкий дух масла. Он вспомнил, как покупал такие же для Кати. Горячие, с вареньем. Она любила малину, смеялась, когда сладкое капало на её пальцы. Смеялась тогда — по-настоящему. А потом перестала. И смеяться, и ждать, и, кажется, вообще его замечать.
Теперь она жила в Екатеринбурге. Новый муж, другая квартира, другая судьба. Звонила по праздникам. Голос — будто высохший лист. Ни радости, ни тепла. Он всегда слышал в нём что-то настороженное. Будто она проверяла — на месте ли он, там, где она его оставила. Или, наоборот, надеялась, что его там больше нет.
Свернул в парк. Жил здесь больше двадцати лет. Всё изменилось — дома выше, подъезды чужие. Соседи — незнакомые. Только память оставалась на прежних местах. Вот лавочка, на которой он целовал Катю в девяносто девятом. Вот бордюр, где он сидел, когда узнал о смерти матери. Всё на месте. Только людей нет.
У замерзшего фонтана — девушка. Молодая. Курила. Волосы ветер растрепал, глаза — как у загнанного зверя. Будто ждала кого-то, но уже не верила, что он придёт. Рядом — рюкзак и плед. Иван уже прошёл мимо, но вдруг поймал её взгляд. И в нём было столько… пустоты, что он невольно остановился.
— Извините, — тихо сказала она. — Вы здесь живёте?
— Можно и так сказать, — ответил он. — А вы?
— Я жду человека. Он должен был прийти. Но, похоже, передумал.
Говорила ровно. Без дрожи. Но в голосе — что-то сломанное.
— Можно я посижу с вами? Минут пять. Просто… мне сейчас не хочется одной.
— Ничего странного, — сказал Иван и присел рядом. — Иногда рядом просто должен быть кто-то. Без разницы кто.
Они молчали.
Она потушила сигарету о край урны и сжала кулаки.
— Мы расстались год назад. Он сказал тогда, что может, ещё увидимся. Вчера написал, назначил встречу. Здесь. На десять. Сейчас — уже полдень.
— Люди редко приходят, когда обещают. Особенно если думают, что всё уже сказано. Иногда встреча — это просто тихое прощание.
— А вы… ждали когда-нибудь? — спросила она.
Иван не сразу ответил. Смотрел на деревья, засыпанные снегом, на пустой парк.
— Всю жизнь, — сказал он. — Сначала — мать. Потом — жену. Потом — себя. Иногда ждёшь, сам не зная кого. Надеешься, что придёт кто-то и скажет: «Я понимаю». А приходит ветер. Или — совсем чужой человек.
Она не уточнила, кого он имел в виду. Он — не объяснил.
Они просто сидели. Пять минут. Десять.
Потом она встала:
— Спасибо.
— За что?
— За то, что были. Просто — были.
Она ушла. А он остался. Посмотрел на пустую скамейку. Достал телефон.
«Сын»
Набрал.
Тот ответил сразу:
— Пап, ты звонил?
— Да. Я… подумал. Может, в воскресенье в парк? Просто так. Поговорим.
Пауза.
— Да, — ответил сын. — Я тоже хотел.
Иван отключил. Медленно поднялся. Смотрел, как снег заметает её следы. Вдохнул. Выдохнул.
И пошёл.
Осторожно.
Чтобы не пропустить то, ради чего всё.
