На похоронах мужа к мне подошёл седой мужчина и прошептал: «Теперь мы свободны». Это был тот, кого я любила в двадцать лет, но развели.
Земля пахла скорбью и сыростью. Каждый гвоздь, вбитый в крышку гроба, отдавал глухим стуком под ребрами.
Пятьдесят лет. Целая жизнь, проведённая с Даниилом. Жизнь, наполненная тихим уважением, привычкой, превратившейся в нежность.
Я не плакала. Слёзы высохли ещё вчера ночью, когда я сидела у его кровати, держала дрожащую руку и слышала, как дыхание становится всё реже, пока не исчезло полностью.
Сквозь чёрную вуаль я различала сочувствующие лица родственников и знакомых. Пустые слова, формальные объятия. Мои дети, Вячеслав и Злата, держали меня за руки, но я едва ощущала их прикосновения.
И тут подошёл он. Седой, с глубокими морщинами у глаз, но с той же прямой спиной, которую я помнила. Он наклонился к моему уху, и знакомый шёпот, дрожащий от волнения, прорезал пелену горя.
Лиза. Теперь мы свободны.
На миг я перестала дышать. Запах его одеколона сандал и хвойный лес ударил в виски.
В этом аромате смешались всё: наглость и боль, прошлое и несвоевременное настоящее. Я подняла глаза. Остап. Мой Остап.
Мир пошатнулся. Густой запах ладана сменился ароматом сенок и грозового дождя. Мне снова двадцать.
Мы бежали, держась за руки. Его ладонь горячая, сильная. Ветер трепал мои волосы, а его смех терялся в скрежете коней. Мы спасались от моего дома, от будущего, расписанного на годы вперёд.
Этот Соколов тебе не пара! залил голос отца, Константина Матвеевича. У него ни копейки в душе, ни положения в обществе!
Мать, Софья Андреевна, скрестила руки, глядя с упрёком.
Отвяжись, Лиза! Он тебя погубит.
Я помню свой ответ, тихий, но твёрдый, как сталь.
Мой позор жить без любви. А ваша честь клетка.
Мы нашли её случайно заброшенную хижину лесничего, вросшую в землю посквозь окна. Она стала нашим миром.
Полгода. Сто восемьдесят три дня абсолютного, безумного счастья. Мы рубили дрова, носили воду из колодца, читали при свете керосиновой лампы одну книгу вдвоём. Было тяжко, голодно, холодно, но мы дышали одним воздухом.
Однажды зимой Остап сильно простудился. Он лежал, как печь, в жаре. Я полоскала его горькими травами, меняла ледяные повязки на лбу и молилась всем богам, кого знала.
Тогда, глядя в его измождённое лицо, я поняла, что это и есть моя жизнь, выбранная мной сама.
Нас нашли весной, когда подснежники уже пробились сквозь тяжёлый снег. Не было криков, не было борьбы. Просто трое мрачных мужчин в одинаковых шинелях и мой отец.
Игра окончена, Лиза, сказал он, будто речь шла о проигранной шахматной партии.
Остапа держали двое. Он не бросался, не кричал. Он просто смотрел на меня, и в его взгляде было столько боли, что я чуть не задохнулась. Взгляд, обещавший: «Я найду тебя».
Меня увезли. Яркий живой мир леса сменился тусклыми, запылёнными комнатами родительского дома, где пахло нафталином и несбывшимися надеждами.
Молчание стало главным наказанием. Никто не повышал на меня голос. Меня просто перестали замечать, как предмет мебели, который скоро уберут.
Через месяц отец вошёл в мою комнату. Он не смотрел на меня, взгляд был устремлён в окно.
В субботу к нам придёт Даниил Арсенович с сыном. Приведи себя в порядок.
Я ничего не ответила. Какой смысл?
Даниил оказался полной противоположностью Остапа. Спокойный, молчаливый, с добрыми уставшими глазами. Он говорил о книгах, о работе в своём конструкторском бюро, о планах на будущее. В этих планах не было места безумствам и побегам.
Нашу свадьбу провели осенью. Я стояла в белом платье, как в саване, и механически ответила «да». Отец был доволен. Он получил то, чего хотел правильного зятя, правильную партию.
Первые годы с Даниилом были как густой туман.
Я жила, дышала, чтото делала, но будто не просыпалась. Я была послушной женой. Готовила, убирала, встречала его с работы. Он ничего не требовал. Был терпелив.
Иногда ночью, когда он думал, что я сплю, я ощущала его взгляд. В нём не было страсти, но была бесконечная, глубокая жалость. И от этой жалости мне болело больше, чем от отцовского гнева.
Однажды он принёс мне ветку бузины, просто зайдя в комнату и протянув её.
На улице весна, тихо сказал он.
Я взяла цветы, их горьковатый аромат наполнил комнату. В тот вечер я впервые заплакала после долгих месяцев.
Даниил сел рядом, не обняв, не утешив. Он просто был рядом. И его молчаливая поддержка оказалась сильнее тысячи слов.
Жизнь шла своим чередом. Родился сын, Вячеслав, потом дочь, Злата. Дети наполнили дом смыслом. Я смотрела на их крошечные пальчики, на их смех, и лёд в душе стал таять.
Я научилась ценить Даниила. Его надёжность, его спокойную силу, его доброту. Он стал моим другом, опорой. Я полюбила его. Не той первой пылкой любовью, а другой тихой, зрелой, вытерпевшей.
Но Остап не ушёл. Он приходил во снах. Мы снова бегали полем, снова жили в нашей хижине.
Я просыпалась с мокрыми от слёз щеками, и Даниил, не сказав ни слова, просто крепче сжимал мою руку. Он всё знал. И всё прощал.
Я писала Остапу. Десятки писем, которые так и не отправила. Сжигала их в камине, наблюдая, как огонь поглощает слова, предназначенные другому.
Спрашивала я о нём? Пыталась узнать? Нет. Мне было страшно разрушать тот хрупкий мир, который я построила. Страшно узнать, что он забыл, разлюбил, женился.
Страх оказался сильнее надежды.
И вот он сейчас. На похоронах моего мужа. Время стерло юношеские черты с его лица, но не изменило главное его глаза. Они всё так же пронзительно смотрели.
Поминки прошли, как в дурмане. Я машинально принимала соболезнования, кивала, отвечала не в ладу. Всё моё существо было натянуто, как струна; я чувствовала его присутствие за спиной.
Когда все разошлись, он остался. Стоял у окна, глядя на сад, который темнел.
Я искал тебя, Лиза.
Голос стал ниже, с хрипотой.
Я писал тебе. Каждый месяц. Пять лет. Твой отец возвращал все письма нераспечатанными.
Он вернулся ко мне.
А потом я узнал, что ты вышла замуж.
Воздух в комнате стал тяжёлым. Каждое слово Остапа оседало пылью на портрет Даниила, стоящий на каминной полке. Пять лет. Шестьдесят писем, которые могли всё изменить.
Мой отец начала я, но голос прервался. Что я могла сказать? Что он сломал не одну, а две жизни, действуя из лучших побуждений?
Он пришёл ко мне через неделю после того, как нас разлучили. Поставил условие: я уезжаю из города навсегда и больше не связываюсь с тобой.
Вместо этого он не писал заявление о Остап ухмыльнулся, похищении дочери. Чепуха, конечно, но в двадцать лет я испугался. Не за себя. За тебя.
Я слушала, и перед глазами возникла картина: мой отец, Константин Матвеевич, со своим тяжёлым подбородком и властным взглядом, и двадцатилетний Остап, растерянный, приниженный, но пытающийся сохранить достоинство.
Я уехал в отдалённый район. Поработал в геологорозведке. Связи почти не было, письма шли месяцами. Думал, уйти от всего. От себя не уйти. Он провёл рукой по седым волосам. Писал на адрес твоей тёти.
Думал, так надёжнее. Наверное, отец и это предвидел. Я не мог вернуться экспедиции длились по дватри года. А когда вернулся через пять лет, было уже поздно.
Комната, в которой я прожила пятьдесят лет с Даниилом, вдруг стала чужой. Стены, пропитанные нашей совместной жизнью, молчаливо наблюдали за мной. Вот кресло, в котором Даниил любил читать вечерами.
Вот столик, где мы играли в шахматы. Всё это было настоящим, тёплым, моим. А теперь в это настоящее вломился призрак прошлого, и всё пошатнулось.
А ты? спросила я тихо, боясь ответа.
Я? Я жив, Лиза. Работал, мота́лся по глуши. Пытался забыть. Не получалось. А потом потом я встретил женщину. Хорошую. Простую. Она была врачом в нашей экспедиции. Мы поженились. У нас два сына, Пётр и Алексей.
Он сказал это просто, без пафоса. И эта простота разрезала самое болевое. Мой сон, где он всегда был один и ждал меня, разбился на тысячи осколков.
Он жив. У него семья. Своя жизнь, в которой мне места нет.
Во мне вспыхнула странная, неуместная ревность. Ревность к прошлому, которого у меня не было.
Её звали Екатерина. Она умерла семь лет назад от болезни. Он смотрел не на меня, а сквозь стену. Сыновья выросли, разъехались. Я вернулся в этот город год назад.
Целый год? вырвалось у меня. Почему ты
Что я должен был сделать, Лиза? Он посмотрел прямо в меня. Прийти сюда, в твой дом?
Я видел его несколько раз. В парке, у театра. Ты шла рядом с мужем, вы тихо чтото обсуждали. Ты выглядела спокойной, умиротворённой. Я не имел права рушить это.
Зачем ты пришёл сегодня, Остап? перебила я. Мне нужно было знать. Зачем разрушать мой мир, едва оправившись от утраты?
Я увидел в газете некролог. Фамилия твоего мужа Я помнил его. И понял, что должен прийти. Не чтобы чтото требовать, а чтобы закрыть эти двери. Или открыть. Я сам не знал.
Он сделал шаг ко мне.
Лиза, я не прошу тебя забывать свою жизнь. Я вижу по этому дому, по фотографиям, что ты была счастлива.
И твой муж У него лицо хорошего человека. Я просто хочу знать, остался ли в тебе хоть угольок от того костра, что горел в хижине лесничего?
Я смотрела на него, на этого седого, уставшего мужчину, в котором едва угадывался тот отчаянный юноша. И я глядела на портрет Даниила, на его спокойное, родное лицо.
Один подарил мне полгода огня, за которые я плакала всю жизнь.
Другой подарил мне пятьдесят лет тепла, которое я оценила уже слишком поздно.
Я не знаю, честно ответила я. Я не знаю, Остап. Всё, что я знаю, это то, что сегодня я похоронила своего мужа. И я его любила.
Он кивнул, и в его глазах промелькнуло понимание. Не обида, а именно пониманиеЯ взяла в руки старую фотографию, улыбнулась себе в отражении и, чувствуя лёгкое тепло в груди, тихо прошептала: «Спасибо за всё, жизнь, и прощай».
