**Обретение себя в понедельник**
В тот понедельник Марина проснулась раньше обычного. Не от звонка будильника, не от шума — просто открыла глаза, будто внутри что-то щёлкнуло и замолчало. Тот самый моторчик, что три года безотказно поднимал её с кровати по графику, наконец сдался. На часах — 6:42. За окном липкий, серый снег падал густо, словно пытался просочиться в щели и заполнить комнату холодильным дыханием. Воздух в квартире был тяжёлым, чужим. И всё в этом утре сразу казалось не так.
Она лежала и слушала, как стонет старый радиатор. Звук неровный, с хрипом, будто внутри скребётся что-то живое. То ли в батарее упало давление, то ли во всём доме стало холодно. А может, холодно было в ней самой. Никто же не измерит, где именно прорвало.
На кухне — всё на месте: треснутая кружка, холодильник, облепленный магнитами из городов, где она никогда не была, зачерствевший хлеб на доске. Рука сама потянулась к ящику с кормом для кошки. Но кошки не было. Уже год. А рука — будто не её. Память цеплялась, как ледяная корка.
Марина работала в копицентре при типографии на окраине Ижевска. Шестой год. Там пахло бумажной пылью, тонером, дешёвым кофе и чьей-то вечной усталостью. День был копией предыдущего. Лица — безликие, разговоры — выцветшие, смысл — стёрт. Коллеги — как декорации: Сергей с бесконечными анекдотами про тёщу, Наталья, которая даже в курилке по телефону разбирала свои любовные катастрофы, и дядя Вася, старый печатник, чья жизнь остановилась, когда сдох его пёс. А она — уже не человек, а винтик, функция, которой не положено срываться.
Она взглянула в зеркало. Лицо — ни молодое, ни старое. Чужое. И вдруг в голове пронеслось: «Зачем?» А следом — пустота. Потому что ответа не было. Давно.
На работу она не пошла. Просто не вышла из дома. Села в автобус и смотрела, как проплывает мимо её офис, словно он — картонная декорация. А она — зритель, которому даже аплодировать лень. Доехала до того района, где когда-то в девятом классе с Катькой пили дешёвый сок и целовались с пацанами, чьи имена уже не вспомнить. Тогда было иначе. Сладко. Вольно.
Теперь на углу стоял киоск цвета мятной жвачки с криво написанным мелом меню. Марина купила латте с корицей — впервые. Раньше ненавидела этот вкус. Сделала глоток, и язык обожгло, а внутри — будто кто-то осторожно щёлкнул выключателем.
Она бродила по дворам, наблюдала: бабка крошит хлеб голубям, будто делит не батон, а свою душу; подросток хохочет, шлёпаясь в сугроб; женщина в шерстяном шарфе поправляет коляску. Всё это было похоже на спектакль, а она наконец перестала играть и просто смотрела. И в этом была странная теплота — не радость, не боль, а что-то человеческое. Как будто разрешили дышать.
К двум часам зашла в парикмахерскую. Без записи.
— Что делать будем? — спросила мастер.
— Постригите. Резко. Чтобы мать ахнула.
— Будет, как просите, — усмехнулась женщина и взяла ножницы.
Пряди падали на пол, как страницы из старого дневника. Каждая — обида, память, невысказанное. Когда Марина вышла с короткой стрижкой, ей стало легче. Будто выгнали кого-то, кто слишком долго сидел у неё в груди и мешал жить.
Купила пирожок с капустой, съела на ходу. Зашла в книжный и взяла самую бессмысленную книгу — «Лекции по философии». Просто потому что могла. Выбирать. Быть неудобной. Быть собой. Вдруг рассмеялась. Настояще. Без причины. Слёзы брызнули из глаз, прохожие оборачивались. Но ей было плевать. Потому что впервые это была она — живая.
Вечером вернулась домой. Мать стояла у окна в той самой кофте, в которой всегда варила щи.
— Где ты была?
— Гуляла.
— Жива?
— Да.
— Ну и слава богу, — буркнула мать и поставила кастрюлю на плиту.
Ели молча. Ложки стучали. Свеча на подоконнике дрожала.
— Завтра уволюсь, — сказала Марина. — Пойду на курсы. Пока не знаю, на какие.
— Только не молчи, — ответила мать. — Молчание — как ржавчина. Разъедает всё.
Марина кивнула. Потому что в этот понедельник, в городе, засыпанном мокрым снегом и усталыми лицами, она впервые за долгое время почувствовала себя — не должной, не правильной, не нужной. А просто собой. И этого было достаточно.
