Мы возненавидели её с первого взгляда, как только она переступила порог нашей квартиры.
Высокая, худая, с кудряшками.
Кофточка на ней была ничего, но руки — не мамины. Пальцы короче, толще, сложенные в замок. Ноги тоньше, а ступни длиннее.
Мы с братом Артёмом, ему семь, мне девять, сверлили её взглядами.
Длинная Глафира — верзила, а не Глаша какая-то!
Отец заметил наше поведение и шикнул: — Ведите себя прилично! Что за хамство?
— Надолго она к нам? — капризничал Артём. Ему сошло с рук — мал ещё да и пацан.
— Навсегда, — отрезал папа.
По голосу было ясно — он начинает злиться. Если взорвётся, нам несдобровать. Лучше не дразнить.
Через час Глаша собралась уходить. Обулась, но на выходе Артём ловко подставил ей подножку.
Она едва не шлёпнулась в подъезде.
Папа встревожился: — Что случилось?
— Споткнулась о разбросанную обувь, — ответила она, не глядя на Артёма.
— Я уберу! — тут же пообещал он.
И мы поняли: он её любит.
Выжить её у нас не вышло, как ни старались.
Однажды, когда папы не было дома, Глафира, в ответ на наши выходки, спокойно сказала:
— Ваша мама умерла. Так бывает. Сейчас она смотрит на вас с небес. И ей, думаю, не нравится, как вы себя ведёте. Она знает — вы назло. Так память не хранят.
Мы замерли.
— Артём, Даша, вы же хорошие ребята! Разве так маму чтут? Человека помнят по делам. Неужели вам правда нравится быть колючими, как дикобразы?
Постепенно такими разговорами она выбила из нас всю дурь.
Однажды я помогла ей разложить продукты. Как же Глаша меня хвалила! По спинке погладила.
Да, пальцы не мамины… но всё равно приятно.
Артём заревновал — тут же расставил вымытые кружки. И его похвалили.
А вечером она ещё и папе с восторгом рассказала, какие мы помощники. Он сиял.
Её чуждость долго не давала нам расслабиться. Хотелось пустить её в сердце, но не получалось.
Не мама — и точка!
Через год мы забыли, как жили без неё. А после одного случая и вовсе влюбились в Глашу без памяти, как наш папа.
… В седьмом классе Артёму приходилось несладко. Его, тихого и замкнутого, терроризировал Витька Лыков — такой же ростом, но наглее.
Он выбрал Артёма мишенью просто потому, что мог.
У Витьки была полная семья, отец его подстёгивал: «Ты мужик — бей первым, не жди, пока тебя начнут гнобить». Вот Лыков и гнобил.
Артём молчал, даже мне, родной сестре, не жаловался. Ждал, что само рассосётся. Но хулиганы от безнаказанности только распускаются.
Витька уже открыто лупил Артёма — сколько раз пройдёт мимо, столько и треснет по плечу.
Я вытянула из брата правду, лишь увидев синяки. Он считал, что мужики не должны грузить сестёр, даже старших.
Мы не знали, что Глаша стоит за дверью и слушает.
Артём умолял не говорить папе — будет хуже. И чтобы я не рвалась тут же набить Витьке морду! А мне охота была! За брата готова убить!
Папу втягивать тоже не хотелось — сцепится с отцом Лыкова, а там и до уголовки недалеко…
Назавтра была пятница.
Глафира под видом похода в магазин проводила нас в школу и тихо попросила показать Лыкова.
Я показала. Пусть знает, сволочь!
А дальше было зрелище.
У Артёма шёл урок литературы.
Глаша мило заглянула в класс — причёска, маникюр, обаяние — и вежливо попросила Витю Лыкова выйти: нужно поговорить.
Учительница разрешила, ничего не заподозрив. Пацан вышел спокойно, решив, что это новая завуч. Ему якобы нужно было принести гвоздики для возложения героям.
Глафира схватила его за шиворот, приподняла и прошипела:
— Тебе чего от моего сына надо?
— От к-какого? — опешил он.
— От Артёма Сазонова!
— Ни-ничего…
— Вот и пусть так останется! Если ещё раз тронешь моего сына, подойдёшь или криво посмотришь — я тебя, гадёныша, в землю вколочу!
— Тётя, отпустите! — запищал Лыков. — Я больше не буду!
— Вали отсюда! — поставила она его на место. — И попробуй на меня пожаловаться. Твоего папашу я за воспитание малолетнего урода в тюрьму упеку! Понял? Учительнице скажешь, что я твоя родственница — ключ просила! А после уроков извинишься перед Артёмом! Я проверю…
Лыков шмыгнул в класс, поправляя рубашку. Пробормотал про тётю.
… Больше он на Артёма даже не смотрел. Избегал. Извинился в тот же день — коротко, со вздрагами, но извинился.
— Папе не говорите, — просила Глаша. Но мы не удержались, всё рассказали.
Он был в восторге.
Она и меня позже на путь истинный наставила.
В шестнадцать я влюбилась — та самая дурацкая любовь, где гормоны затмевают разум.
Стыдно вспоминать! Ладно, признаюсь. Связалась с вечно пьяным безработным музыкантом, хоть и видела, что он пустышка. Он вещал моим неопытным ушам про музу, а я таяла, как свеча. Первая любовь.
Глафира пришла к нему и спросила: «Ты хоть иногда трезвеешь? И на что жить собираетесь?»
Если появится внятный план, сказала, тогда и поговорим. Но обеспечивать меня должен он — прокуренная комнатушка не аргумент.
Он был младше её на пять лет, а меня старше на двадцать пять. Церемониться она не стала.
Его ответы повторять не буду, но стыда перед мамой я не испытывала ещё никогда. Особенно когда она сказала: «Я думала, ты умнее».
На этом моя любовь кончилась — грязно и некрасиво. Но до тюрьмы (ни у музыканта, ни у папы) не дошло. Глаша успела…
Прошли годы. У нас с Артёмом свои семьи, где главное — любовь, уважение, умение остановить, если близкий не прав. Всё это в нас вложила она.
Нет на свете женщины, которая сделала бы для нас больше. Папа счастИ когда наши дети спрашивают, откуда в нашей семье столько тепла и стойкости, мы просто переглядываемся и улыбаемся — потому что знаем, что всё это от неё.
