Меня высмеивали за «провинциальность», хотя сами выросли в глухой деревне…
Детство я провела в крохотной деревушке под Тверью. С малых лет научилась ценить землю, труд, умение создавать всё своими руками. Жили скромно, но честно. Именно тогда я полюбила огородничество — не как повинность, а как способ обрести гармонию. Рыхлить грядки, собирать урожай, чувствовать связь с природой — это успокаивало, возвращало к истокам. Когда вышла замуж, твёрдо заявила: «Купим дачу. Не сразу — будем откладывать, но купим».
Супруг поначалу скептически отнёсся к идее, но, видя мою страсть, сдался. Приобрели старый домик с участком под Рязанью. Всё бы хорошо, если бы не его родня. Особенно свекровь, Галина Семёновна. Каждый её визит превращался в издевку.
«Опять твоя свёкла? Прямо как у сельчанки из совхоза», — бросала она, едва взглянув на мои заготовки.
«Наш сын не для того в университете учился, чтобы грядки полоть!»
Я молчала, но сердце сжималось. Не от стыда, а от недоумения: за что эта злоба? Я же не рабством занимаюсь — делюсь тем, что наполняет душу.
Терпела долго. Думала: городские, не поймут. Пока не узнала случайно правду, от которой расхохоталась.
Оказалось, родители мужа — сами из глубинки. Мать — из села под Владимиром, отец — из медвежьего угла Костромской области. Их родители до сих пор там живут, держат кур, копают картошку. А они, перебравшись в Москву в девяностых, стёрли прошлое, словно пятно на репутации.
И при этом Галина Семёновна язвила: «У тебя в квартире — как в деревенской избе! Эти салфетки с вышивкой, глиняные горшки… У нас — минимализм, никакого хлама».
А мне именно так и надо — чтобы пахло хлебом, а на полках стояли бабушкины фотографии. Пусть не стильно, зато по-домашнему.
Молчала годами. Но однажды, услышав в сотый раз «деревенщина», не сдержалась. Сидели на кухне, она брезгливо ковыряла ложкой в моём вишнёвом варенье:
«Фу, прямо как в глухом селе!»
Улыбнулась и тихо ответила:
«Знаете, Галина Семёновна, есть поговорка: избавиться от деревни в сердце сложнее, чем уехать из неё. Это я не про себя. А про вас».
Она побледнела, веко затрепетало. Попыталась фыркнуть:
«Это ты мне?»
«И вам, и себе. Я своей деревней дорожу. А вы её стыдитесь. Вот и вся разница».
С тех пор насмешки прекратились. Даже начала брать мои солёные грибы и квашеную капусту. Уважение появилось — без слов.
Не держу зла. Но больно, что пытались унизить за то, что когда-то было их жизнью. Разве предки — позор? Разве труд — слабость?
Я — женщина, которая растит яблони и малину. Не прячу, что выросла у печки с самоваром. Умею доить корову и ставить квас. И не завидую тем, чьи стены стерильны, как в больнице. Где нет памяти — там пустота. А у меня — полнота. И это останется навсегда.
