— Ну всё, дедушка, поехал! Как же у вас здорово, прямо как в детстве! Баня — просто сказка! Будто заново на свет появился! В следующие выходные, может, опять навещу!
— Лучше не приезжай больше, внучок… — бабушка вытерла ладони о фартук и тихо вздохнула.
— Бабуля, ты что это? — Егор остолбенел. Он же был уверен, что для них он всегда — родная кровиночка, любимый. До двенадцати лет у них рос, звал их мамой и отцом.
— Да не к добру это, — отрезал дед, хмуро глядя из-под мохнатых бровей. — Понял теперь, почему жена от тебя ушла. И как ты, скажи на милость, таким вырос…
Он махнул рукой, развернулся и, прихрамывая, заковылял к сараю.
— Де-е-душка! — Женщина выбежала на крыльцо босой, забыв про промозглый сентябрьский ветер и мелкий дождь. Берёзовые листья слепо хлестали по лицу, а небо затянулось тяжелыми, серыми тучами.
— Де-е-душка, Егор звонил! Едет! Какая же радость! — воскликнула она, прижимая руки к груди.
Старик выпрямился, скрипнул костями, вытер пот со лба рукавом потёртой телогрейки.
— Ты чего босая на улицу? Простынешь! — сердито нахмурился он. — Иди в дом, сейчас зайду.
— Да я… просто не удержалась, сердце забилось…
— Иди, говорю!
Старуха всхлипнула и потопала в избу. А внутри всё клокотало. Егор — их Егорушка, радость их старости. С пелёнок растили, первые шаги, первое слово — «баба»… А потом дочь объявилась. Забрала. Забрала, как только «на ноги встала». Через двенадцать лет. Будто в долг брала, и срок истёк. Дед тогда лютовал, гнал дочь, стыдил, да всё напрасно — уехали. Егор плакал, сначала часто звонил, потом реже… всё реже…
И с тех пор в доме — тишина. Душа опустела. А когда женился — даже слова не сказал. Узнали от соседей. Больно было. Горько. И вот — позвонил, едет. Надежда в сердце разлилась теплом.
Три дня бабка вертелась, как перед Рождеством. Полы вымыла до блеска, пирогов напекла. Не спала — гадала: каким стал, вырос, наверное, красавчик…
Под вечер во двор въехал чёрный, лакированный внедорожник. Стекла — будто ночь. По коже мурашки пробежали. Из машины вышел Егор — крепкий, с короткой стрижкой, в дорогой куртке. Улыбнулся. Поздоровался.
— Дед, бабуля! Есть чего перекусить? С голода помираю!
— Есть, родной, конечно. Заходи…
Подарков никто и не ждал — не до того. Хоть бы по-людски… Хоть что-то…
Набил живот, ноги на стол закинул, сигарету закурил и начал хвастать, как у него «всё пушка». Дед скривился, губы дрогнули, встал и пошёл к поленнице.
А тот не унимался. Про жену рассказывал — дочку чиновника. Как она его «не понимала», всё бегала к папочке жаловаться. Как на работу гнали, а он не для того, мол, женился. Выгнали. Квартиры нет. Теперь — шофёром. Машина вот, чёрная, с окнами, будто слепота.
— Денег надо, — сказал. — У вас же, дед, скоплено. Пожил — теперь моя очередь.
Дед молча рубил дрова. Руки бы в кровь изодрал, да бабка остановила. Увела старика. А сама сидела, слушала этого чужого мужика, крестилась украдкой. Полночь миновала — уснул он, прямо за столом, с пустым стаканом в руке.
Утром встал — свежий. Как огурчик. Баню опять потребовал. Нажрался. Вывалился на крыльцо и объявил, что пора. Поедет.
— Ну и катись, — буркнул дед, застёгивая бушлат.
А бабка смотрела на старика и понимала: за одну ночь он постарел на десять лет. Опустились плечи, будто груз на них навалился.
— Егорушка, — проговорила она, кутаясь в платок. — ОдИ когда чёрная машина скрылась за поворотом, старики стояли, обнявшись, и знали — эта осень для них больше не станет весной.
