Сидела я в своем пункте первой помощи, прислушивалась к скрипу деревянных полов один, два, один, два будто бы часы жизни отсчитывали, и думала: скольких судеб через эти стены прошло, скольких слёз эта старинная кушетка, обтянутая клейкой тканью, впитала.
Вдруг дверь скрипнула жалобно, словно отморозилась сама. На пороге стояла Зинаида Крайнова прямая, как жердь, сухая, ни капли слёз из неё не выдавить. Сорок лет я её наблюдала, а её лицо будто вырезано из камня, в глазах два осколка льда.
Она вошла молча, мокрый платок со седой головой сняла, аккуратно повесила на вешалку, словно орден, и села на краешек стула, спину прямую держала, руки на коленях сплела, костлявые пальцы образовали узелок.
Здравствуй, Семёновна, её голос всегда был ровен, как натянутое полотно.
Здравствуй, Зинаида. Что привело? Сердце шалит?
Она помолчала, глядя в окно на серый дождь, а потом тихо, едва слышно произнесла:
Фёдор умирает.
У меня сердце в пятки упало. Фёдор Фёдор Круглов. Тот, кто должен был стать её мужем сорок лет назад. Вся деревня помнила их историю, как страшную сказку. Дома их стояли по обе стороны реки Оки, словно два берега, что никогда не соединятся. Ни слова, ни взгляда. Если Зинаида шла по правому берегу в лавку, Фёдор ждал, пока она скроется, чтобы перейти на левый. Холодная война, беззвучная, но тем страшнее.
Врачи из района сказали, днядватри, не больше. Он будет мучиться, продолжала она каменным тоном.
Я не понимала, зачем она пришла ко мне: сообщить? Порадоваться? В её ледяных глазах не было ни радости, ни печали, лишь пустота, как выжженная земля.
Я ходила к нему, Семёновна. Сейчас от него.
Я потеряла дар речи. Зинаида? У Фёдора? Да, будто река наша вспять потечёт! Она будто прочитала мои мысли, усмехнулась уголком рта горько, страшно.
Соседка его, Клавдия, пришла утром, говорит, он зовёт меня. Хочет прощения перед смертью. Я пошла, хочу увидеть его глаза в последний раз. Пусть увидит, что я не сломлена. Что не простила.
Тишина медпункта разлилась гулким ударом моего сердца. Зинаида в упор смотрела в одну точку, руки сжала, пока костяшки не побелели. Я поняла, что в эту минуту рушится плотина, которую она строила сорок лет.
Пришла я а он лежит, сухой, кожа к костям. Глаза закрыты, дышит тото. Увидел меня, губы дрогнули, сказать ничего не может. Смотрит, а в глазах не страх, а смертная тоска. Он умирает не от болезни, а от этой тоски. Протянул руку сухую, как осенняя ветка
Зинаида вдруг замолчала, и по её каменной щеке медленно, будто сквозь гранит, скользнула одна тонкая слеза тяжёлая, солёная от сорокалетнего горя.
А я я, Семёновна не смогла. Не смогла взять его руку. Стою над ним, как статуя, а в ушах отцовские слова звенят. Помнишь моего отца, Павла? Он Федьку сыном считал, говорил: «Вот, Зинка, отдам тебя за Федьку и спокоен буду». А когда Федька вернулся из города, отец умер через неделю. Перед смертью сказал: «Дочка, не прощай предательства». Я не простила. Стою над Фёдором, наблюдаю, как он гаснет, и хочу крикнуть: «Не прощу! Слышишь? Не за себя, а за отца». Слова застряли в горле, злость и ненависть к себе. Что за человек я, Семёновна? Что за камень в моём сердце? Он умирает, а я ему даже руку не подала. Развернулась и ушла.
Она закрыла лицо руками, плечи дрожали в беззвучных рыданиях. Не плакала, а ломалась изнутри. Вся её гордость, вся её силакремень рассыпались в пыль на моём старом стуле.
Я подошла, налив в гранёный стакан воды с каплей валерьянки, протянула её. Пальцы дрожали, стакан стучал о зубы, она выпила залпом.
Всю жизнь, Семёновна, я жила с этой обидой. Она грела меня, как печка, не давала рассеять жалость к себе. Я держала дом в кулаке, огород без соринки, всё назло ему, чтобы он видел, как я без него живу. А теперь он умрёт, и что останется? Пустота
Слушая её, я ощущала, как будто моя душа тоже вытеснена. Так бывает, милые мои: носишь обиду, лелеешь её, как дитя, а она съедает тебя изнутри. Думаешь, она твоя сила, а это лишь крест, тюрьма.
Иди к нему, Зина, прошептала я. Иди не ради него, а ради себя. Не ради прощения, а просто будь рядом. Человеку одному умирать страшно.
Она посмотрела на меня глазами, полными муки, и внутри у меня сжалось.
Не смогу, Семёновна. Я камень, а не человек.
И ушла, так же молча, как пришла, натянув мокрый платок и растворившись в серой дымке дождя.
Весь вечер я ходила беспризорна, думала о них, о реке, что судьбы разделила, о гордости, сильнее любви, о отцовском завете, ставшем проклятьем. Ночью не спала, ворочалась. На рассвете решила сама идти к Фёдору. Сделаю обезболивающий укол и просто посижу. Не как фельдшер, а как человек.
Наделa плащ, натянула сапоги и прошла по мосту в другую сторону. Утро уже просыпалось, туман над Окой стлался, белый, как молоко. Подошла к дому Фёдора, сердце колотилось боялась опоздать.
Дверь в прихожую была открыта. Внутри пахло старой древесиной, травами и куриным бульоном. Я замерла: откуда бульон? Открыв дверь, увидела:
У печки хлопочет Зинаида в старом халате, волосы убраны под косынку. Лицо уставшее, но живое, не каменное. Она меня увидела, вздрогнула, палец к губам приложила: «Тише, Семёновна, спит он».
Я подошла на цыпочках к кровати. Фёдор лежал бледный, но дышал ровно, спокойно, не как умирающий. На тумбочке стакан с отваром шиповника и блюдце с разломанной печенькой.
Мы с Зиной вышли на кухню, она закрыла дверь и упала на табуретку.
После тебя, Семёновна, я пойду домой, шепнула она. Ходила из угла в угол, места себе не находила. Как будто зверь гложет меня изнутри. И вдруг поняла: не злость, а страх. Страшно, что он уйдёт, а я останусь с этим камнем в душе. Отец будто с портрета на меня смотрит и качает головой. Не того хотел, не того Не хотел, чтобы дочь свою жизнь в ненависти сожгла.
Она вздохнула, и этот вздох стал освобождением.
Взяла я узелок, что на утро приготовила куриный бульон, отвар и пошла к нему. Ночь уже была. Думала, если он умрёт, то хотя бы по-человечески попрощаюсь. Вошла, он лежит, стонет, просит пить. Я губы ему смочила, потом ложкой напоил бульоном. Он глоток за глотком Затем открыл глаза, посмотрел на меня и сказал чётко: «Зина моя птица прости». И заплакал. Представляешь, Семёновна? Этот кремень заплакал.
А ты? выдохнула я. Что с тобой?
Зинаида посмотрела на свои натруженные руки, лежащие на коленях.
Я ничего, села рядом, взяла его руку и всю ночь так просидела. Не смогла сказать «проща́ю», не хотела врать. Не простила его, Семёновна, за отца, за сорок лет выжженной жизни. Это как написанное мелом, не сотрётся. Но сидела рядом, держала его руку, и ощущала, как злость уходит, капля за каплей. Как будто исцелялась сама. К утру он уснул спокойно, температура спала. Жить будет, наверное Враг мой заклятый.
Сейчас прошло полгода. Осень сменилась зимой, зима уступила весне, а лето уже в разгаре солнце печёт, трава в покое, пчёлы жужжат над клевером. Фёдор тогда поправился, не сразу, но Зинаида его на ноги поставила. Каждый день она шла к нему через Оку: молоко, крошка хлеба, пироги молча. Он ест, говорит: «Спасибо, Зина». Она кивает и уходит. Вся деревня смотрит, боясь разрушить хрупкое перемирие.
Я помню, как шла от конца села Захаровых, решил пройти мимо дома Фёдорова. Увидела картину, от которой слёзы навернулись: под старой раскидистой яблонёй сидят двое, седые, старенькие. Он чтото мастерит из дерева, она чистит молодую картошку и тихо рассказывает о своих огурцах. Солнце пробивается сквозь листёк, пятна света играют на их лицах, в тишине, что будто не позволяет громко дышать.
Они не называют друг друга «птичкой», а смотрят без юношеской нежности. Два соседа через реку поняли, что важнее прощения простое присутствие, тёплая рука, стакан бульона.
Семёновна, садись! крикнул уже сильный Фёдор. Зинаида сейчас квас вынесет из погреба!
Я села и выпила холодный квас, глядя на них, на блестящую реку и размышляя: что это было? Непрощение? Или высшая форма прощения, которой не нужны слова? Как думаете?
