«Не позволю матери сгинуть в этой богадельне!» — с пафосом заявила тётя, забрав бабушку, а через три месяца та оказалась в пансионате.
Тот день врезался в память навсегда: тётя Людмила, мамина сестра, с театральным надрывом забрала к себе бабушку Валентину. Настоящий спектакль с рыданиями, обвинениями и высокопарными тирадами. Казалось, её истеричный голос эхом разносился по всему нашему посёлку под Череповцом — будто она намеренно выставляла напоказ, какая она «спасительница», а мы — «чёрствые эгоисты».
— Выбросить родную мать в дом для дряхлых старух? Да я душу продам, но не допущу такого! — орала она, тыча пальцем в маму. От её фальшивого пафоса до сих пор мороз по коже.
Её речи напоминали заученные монологи из мелодрам, но за пафосом сквозила злоба. Она рисовала себя мученицей, а нас — чуть ли не палачами. Хотя правда была проста: бабушке после инсульта требовался круглосуточный уход, который мы физически не могли обеспечить.
Всё рухнуло в один миг. Бабушка, некогда бойкая, превратилась в тень: путала имена внуков, часами плакала в пустой комнате, а однажды едва не спалила дом, забыв выключить газ. Помню, как мы вбежали в квартиру — свет режет глаза, вода хлещет на пол, а она, сгорбившись в углу, бормочет что-то о своём детстве.
Врачи разводили руками: «Деменция прогрессирует. Поддерживающая терапия, но улучшений не ждите». Мы метались между работой, детьми и бесконечными бабушкиными кризисами. Сердце разрывалось, но сил не хватало.
После месяца мучительных раздумий начали искать частный пансионат под Вологдой — уютный, с сиделками и врачами. Не предательство, а отчаяние. Но едва Людмила, жившая в Рыбинске, прознала об этом — ворвалась в дом, словно ураган.
— Тварь ты бессердечная! Мать в конуру сплавить, как щенка?! — её крики звенели в ушах часами. Не дав опомниться, она увезла бабушку, хлопнув дверью так, что с полки свалилась мамина любимая фарфоровая слоника.
Три месяца тишины. Три месяца тревожных мыслей: «Как там бабушка? Не мучает ли её Люда?» А потом — звонок от соседки: «Вашу Валентину Петровну вчера в «Берёзки» отвезли. Людмила-то ваша, видать, не потянула…»
Горькая усмешка прожгла душу. Хотелось вломиться к тётке, тряся перед носом её же словами: «Где твои святые речи? Где клятвы?» Но трусость взяла верх — она отключила телефон. Видно, стыдно стало. Мы же молча глотали обиду, а бабушка, брошенная всеми, доживала век в казённой комнатке с видом на серый забор.
