“Не приходи, внуче…”
— Ну всё, дедуля, поехал! У вас тут как в раю! Банька — хоть святых выноси! Будто заново на свет родился! Может, на той неделе опять загляну.
— Не надо бы больше, Ванюша… — бабка вытерла ладони об фартук и тяжело вздохнула.
— Бабуль, ты о чём? — Иван остолбенел. Ведь он был уверен — для них он всегда родной. До десяти лет с ними рос, мамкой да батей звал.
— Да не к добру это, — отрубил дед, хмуро глядя из-под седых бровей. — Понял я теперь, отчего жёнушка от тебя ушла. И как ты, скажи на милость, таким вырос…
Махнул рукой, развернулся и, прихрамывая, побрёл к сараю.
— Де-е-едушко! — Женщина выбежала на крыльцо босая, не чувствуя ни холодного ветра, ни осенней мороси. Берёзовые листья слепо хлестали по лицу, а над головой клубились тяжёлые тучи.
— Де-е-едушко, Ваня звонил! Едет! Счастье-то какое! — воскликнула она, прижимая ладони к груди.
Старик выпрямился, кряхнул, вытер лоб рукавом потрёпанной телогрейки.
— Ты чего разутая выскочила? Простудишься! — сердито буркнул он. — Иди в избу, щас зайду.
— Да я… просто не удержалась, сердце загорелось…
— Иди, говорю!
Бабка всхлипнула и побрела в дом. А внутри всё клокотало. Ваня — их Ванюшка, радость последняя. С пелёнок нянчили, первый шаг, первое слово — «бака»… А потом дочь объявилась. Забрала. Забрала, когда «на ноги встала». Через десять лет. Будто в долг брала, да срок вышел. Дедушка тогда бесился, дочь гнал, стыдил — всё зря. Уехали. Ваня плакал, сначала звонил часто, потом реже… совсем редко…
И с тех пор в избе — тишина. Душа словно вымерла. А как женился — даже не сказал. От соседей узнали. Больно. Обидно. И вот — позвонил, едет. Сердце ожило, как весной.
Три дня бабка хлопотала, будто к Рождеству. Полы вымыла, пирогов напекла. Не спала — гадала: какой теперь, вырос, наверное, статный…
К вечеру во двор въехала чёрная, лакированная машина. Стекла — хоть глаз выколи. Мороз по коже. Из салона вышел Ваня — крепкий, стриженый под ноль, в кожанке. Ухмыльнулся. Поздоровался.
— Дедуля, бабуль! Есть чё перекусить? С голода помираю!
— Есть, внучек, есть. Заходи…
Подарков никто не ждал — нынче не до того. Но хоть бы по-людски… Хоть словом…
Наелся, ноги на стол закинул, сигарету закурил и давай хвастать, как у него «всё по пальцам». Дед скривился, губы задрожали, встал и пошёл к поленнице.
А тот не унимался. Про жену рассказывал — дочку чиновника. Как она его «не понимала», всё папеньке жаловалась. Как заставляли работать, а он не для того, мол, женился. Уволили. Крыши нет. Теперь — шофёром. Машина вот, чёрная, с окнами как смоль.
— Деньги нужны, — сказал. — У вас же, дед, скоплено. Ты пожил — теперь моя очередь.
Дед молча рубил дрова. Руки чесались, да бабка остановила. Увела старика. А сама сидела, слушала этого чужака, крестилась украдкой. За полночь уснул он, за столом, с пустой рюмкой в руке.
Утром поднялся — свежий. Как огурчик. Баню опять затребовал. Наелся. Вывалился на крыльцо и объявил — пора. Поедет.
— Ну и поезжай, — пробурчал дед, застёгивая тулуп.
А бабка глядела на старика и видела — за ночь он на десять лет постарел. Сгорбился, плечи опали.
— Ванюшка, — сказала она, кутаясь в платок. — Одное скажу тебе на прощанье. Мир вокруг тебя не крутится. Ты — пылинка. Как ты к людям — так и они к тебе. А душа твоя… как стёкла в твоей машине. Вроде есть, а сквозь них — тьма кромешная.
Перекрестила его и пошла за дедом, прижав руку к сердцу. В этой осенней хмари вдруг стало ясно — для них весна не придёт.
И больше не приходи…
