— Ладно, дедуля, поехал! У вас тут здорово, будто в детство вернулся! Банька — просто сказка! Будто снова на свет родился! Может, через недельку загляну ещё!
— Не надо больше приезжать, внучок… — бабушка вытерла ладони об фартук и тихо вздохнула.
— Бабуль, ты чего? — Егор обомлел. Он-то думал, для них он всегда был родным, любимым. До двенадцати лет с ними жил, мамкой да батей их звал.
— Незачем, — отрезал дед, хмуро глядя из-под мохнатых бровей. — Теперь ясно, отчего жена от тебя сбежала. И как ты, спрашивается, таким вырос…
Он махнул рукой, развернулся и, ковыляя на больную ногу, побрёл к сараю.
— Де-е-едка! — Женщина выбежала на крыльцо босиком, не чувствуя холодного сентябрьского ветра и мелкого дождя. Берёзовые листья слепо хлестали по лицу, а по небу неслись тяжёлые, свинцовые тучи.
— Де-е-едка, Егор звонил! Едет! Какая же радость! — вскричала она, прижимая руки к груди.
Старик выпрямился, скрипнул спиной, вытер пот с лба рукавом потрёпанного ватника.
— Чего босиком-то выскочила? Простудишься! — нахмурился он сердито. — Иди в дом, сейчас зайду.
— Да я… просто поделиться хотела, сердце разрывается…
— Иди, я сказал!
Старуха всхлипнула и покорно заковыляла к избе. А внутри всё кипело. Егор — их Егорка, свет очей. С пелёнок растили, первые шаги, первое слово — «ба»… А потом дочь объявилась. Забрала. Как только «на ноги встала». Через двенадцать лет. Словно в долг взяла, и срок подошёл. Дед тогда бушевал, ругал дочь, стыдил — всё зря. Уехали. Егор плакал, сначала звонил часто, потом реже… совсем редко…
И с тех пор в доме — тишина. Душа опустела. А когда женился — даже не сказал. От чужих узнали. Больно. Обидно. А теперь — позвонил, едет. В сердце снова теплится надежда.
Три дня бабка хлопотала, словно перед Пасхой. Полы до блеска вымыла, пирогов напекла. Не спала — гадала: каким стал, вырос, наверное, красавец…
Под вечер во двор закатила чёрная, лоснящаяся иномарка. Стёкла — хоть глаз выколи. По спине пронёсся холодок. Из машины вышел Егор — крепкий, подстриженный ёжиком, в модной куртке. Улыбнулся. Поздоровался.
— Деда, бабуль! Есть что пожрать? С голоду мру!
— Есть, внучек, конечно. Заходи…
Подарков никто и не ждал — не до того сейчас. Но хоть бы по-человечески… Хоть что-то…
Набил брюхо, ноги на стол забросил, сигарету закурил и давай рассказывать, как у него «всё в шоколаде». Дед скривился, губы задрожали, встал и пошёл к дровнице.
А тот не унимался. Про жену свою толковал — дочку чиновника. Как она его «не понимала», всё папеньке жаловалась. Как на работу гнали, а он не для того, мол, женился. Выгнали. Жилья нет. Теперь — шофёр. Машина вот, чёрная, стёкла — как ночь.
— Деньги нужны, — заявил. — У деда же есть. Он пожил, теперь моя очередь.
Дед молча рубил дрова. В душе кипело, но бабка остановила. Отвела старика. А сама сидела, слушала этого чужого мужика, крестилась шёпотом. Полночь миновала — он уснул, прямо за столом, с пустой рюмкой в руке.
Утром поднялся — свежий, как огурчик. Опять баню потребовал. Наелся. Вывалился на крыльцо и объявил, что пора. Поедет.
— Ну и катись, — буркнул дед, застёгивая бушлат.
А бабка смотрела на старика и понимала: за одну ночь он постарел на десять лет. Осунулся, плечи сгорбились.
— Егорушка, — сказала она, кутаясь в платок. — Одно тебе скажу напоследок. Мир крутится не вокруг тебя. Ты — пылинка. Как ты к людям — так и они к тебе. А душа твоя… она как стёкла в твоей машине. Вроде есть, а сквозь них — тьма кромешная.
Она перекрестила его и пошла за дедом, прижав ладонь к груди. В этой холодной осени вдруг стало ясно — весны для них больше не будет.
И больше не возвращайся…
