Марина Сергеевна уже в ночнушке, волосы в косицу заплетала, как затрезвонил телефон. Это же десятый час! Звонок ночной – всегда к худому. Вздрогнула, сердце ёкнуло.
– Алё? – Тишина в трубке. – Кто говорит?
– Мам? – Голос дочери – шёпот перепуганный.
– Оленька? Что стряслось? Ты ж знаешь, после девяти не звонят! – Присела на кровать, трубку вцепившись. – Беда что ли?
– Да… То есть нет… Можно к тебе? Сейчас?
Сердце Марины Сергеевны сжалось в комок. Ольга – девочка самостоятельная, не нытик. Сама во всём разбиралась всегда.
– Конечно, приезжай, родная! Чего случилось-то?
– Потом, мам… Я уже еду.
Гудки. Марина Сергеевна постояла, потом – к плите чайник ставить. Оля в соседнем районе ютится, минут сорок на автобусе, если пробок нет. Значит, час – и тут.
Достала из стенки гостевые чашки – фарфоровые, совдеповские еще, лимон нарезала, печенье “Юбилейное” на блюдце. Руки дрожат – сердце чует неладное.
Оля приехала раньше. Открыла – на пороге дочь, глаза заплаканные, волосы всклокоченные. Держит старый спортивный мешок.
– Ох, доченька моя… – Обняла, чувствует – Оля вся трясётся. – Заходи скорее! Чай кипит уже.
Сидели на кухне. Ольга молча отхлёбывала чай, всхлипывая. Мать не расспрашивала – выговорится сама.
– Бьёт, мама… – Выдохнула Оля так тихо, что еле расслышала. – Уже не впервые.
Чашка у Марины Сергеевны задрожала. Лёд внутри.
– Как это бьёт? Кто? Серёжа?! Да не может быть!
– А я вру, да? – Голова резко вскинулась. Под глазом синяк, косметикой пополам замазанный. – На, смотри!
– Господи… – Потянулась к дочери – та отшатнулась.
– Не надо! Сама виновата… Думала, женится – остепенится… Дура я, мам, дура конченная!
– А раньше почему молчала? Мы ж могли…
– Да что б ты сделала? – Горькая усмешка. – Уговаривала б терпеть, семью ради, детей. Ты ж сама: замуж – раз и навсегда.
Марина Сергеевна потупилась. Сама-то с Олиным отцом сорок лет прожила. Стерпела и водку, и грубость, и холод. Считала – так и надо.
– А дети где?
– У его матери. Сказала – к бабушке на денёк. – Смахнула слезы рукавом. – Нельзя им меня такой видеть. Машке всего семь, Степке… тот чувствует, что дома гнило. Вчера спросил: “Мама, а папа почему на тебя кричит?”
– И что?
– Что устал сильно. – Кулаки сжались. – Научилась врать своим детям. Зашибись, да?
Марина Сергеевна подошла к окну. За стеклом дождик сеет, фонари в лужах желтеют. Сколько раз она сама так стояла, пока муж где пропадал или валялся пьяный. Сколько раз уйти хотела – да осталась. “Ради дочки”, – думала.
– А он где сейчас?
– Дома. Спит. Бухал – и отрубился. – Оля всхлипнула. – Мам, сил нет! Не хочу я, чтоб дети в этом тервятнике росли! Помнишь, как я к стене прилипала, когда батя пьяный вваливался? Под кровать забивалась, боялась, чтоб не орал.
– А руку на нас твой отец не поднимал!
– Зато орал так, что соседи стучали! А ты терпела. Я думала – все мужики такие. – Оля в упор посмотрела на мать. – Не хочу, чтоб Машка выросла с мыслью, что бить женщину – норма.
Марина Сергеевна села напротив.
– Да он же не всегда… Помню, как вы сладко жили сначала. Любит же он тебя…
– Мама! – Кулак стукнул по столу. – Да это не любовь! Любящий мужчина руку на женщину не поднимет! Никогда!
– А ты сама… не провоцировала?
– Я провоцировала?! – Оля вскочила, заходила по кухне. – Знаешь, за что сегодня? Попросила не курить в детской. Машка кашляет,
За окном уже серело предрассветное небо, пока Марина Петровна, наконец уснувшая на подушке с мокрым от слёз пятном, чувствовала, что её жизнь, как и жизнь дочери, только начинается вновь.
