Марина Игнатьева уже застегнула ночную сорочку и заплетала косу, когда оглушительно зазвонил телефон. Резкие гудки вспороли тишину хрущёвки, заставив женщину вздрогнуть. На будильнике с кукушкой – половина одиннадцатого.
— Алло? – ответила тишина. – Алло, кто там?!
— Мама? – шёпот в трубке был едва различим, будто звонящая опасалась чужого уха.
— Алёна? Что такое? Ты же знаешь, терпеть не могу нежданных звонков ночью! – Марина Игнатьева опустилась на край кровати, крепко сжимая трубку. – Ты в порядке?
— Ты не… то есть да… Мам, пусти переночевать? Сейчас же отпросилась?
В интонации дочери прозвучало нечто, сжавшее сердце Марины Игнатьевой. Алёна вечно была упорна и самостоятельна, никогда не звала на подмогу.
— Конечно, приезжай. Да что же случилось-то?
— Расскажу потом. Я выхожу.
Гудки отбойные. Марина Игнатьева замерла с трубкой, затем положила её и побрела ставить чайник. Алёна отсиживалась в соседнем микрорайоне, это сорок минут на маршрутке, ежели пробок не будет. Значит, через час будет на пороге.
Женщина достала из серванта нарядные чашки, что брала к праздничному столу, строгала лимон, высыпала на блюдце пряники. Руки тряслись – зловещее предчувствие не отпускало.
Алёна прикатила куда раньше. Лишь Марина Игнатьева распахнула дверь – дочка притулилась на лестничной клетке с заплаканным лицом, растрёпанными волосами. В руках – засаленный рюкзак.
— Ох, родная моя… – Марина Игнатьева прижала Алёну к себе, ощутив её дрожь. – Входи, входи скорей. Чайник кипит.
Кухня. Алёна причмокивала чай, шмыгая носом. Марина Игнатьева молча ждала, не смея расспрашивать. Объяснит, когда созреет.
— Он меня бьёт, мам… – наконец прошептала Алёна так тихо, что матери пришлось наклониться. – Не первую неделю.
Марина Игнатьева грохнула чашку на блюдце, ощутив ледяную волну под ложечкой.
— Как бьёт? Денис? Брось, не наговаривай!
— Я что, по-твоему, врать стала? – Алёна резко подняла голову. Под глазом проступал синяк, кое-как замазанный тональником. – Полюбуйся!
— Господи помилуй… – Марина Игнатьева попыталась коснуться лица дочери, но та отшатнулась.
— Не гладь! Сама виновата, ляпнула лишнее. На Москве надеялась: поженимся – смягчится… Дура я, мамка, последняя дура!
— Да для чего раньше молчала? Мы ведь могли…
— Что ж ты сделала бы? – Алёна едко усмехнулась. – Уговоры бы завела: терпи, семью спасай, детей ради. Ты вечно твердила: замуж – навек.
Марина Игнатьева потупила взгляд. Истинно, сама считала так. С отцом Алёны свела сорок лет, хоть и тяжко бывало. Сносила его запои, грубость, холод. Думалось, так и должно.
— А дети где?
— У его мамани. Сказала, бабушку навестить. – Алёна утерла слёзы рукавом худи. – Не утешать им меня такой. Марусе всего шесть, а Игорёк… тот уже чует неладное. Вчера спросил: мам, а чего папа на тебя орет?
— И что же ты?
— Тыча, что папа с работы замученный пришёл. – Алёна стиснула кулаки. – Врёшь, учишь и их врать. Невеста, да?
Марина Игнатьева поднялась, шагнула к окошку. За стеклом – московский дождик, фонарный свет в лужах жёлтыми бликами. Сколько раз стояла она здесь, пока муж не возвращался с гулянки или валился на порог пьяный и зол. Сколько раз хотела уйти – оставалась. Ради дочери, как думалось.
— А он где сейчас?
— Дома. Спящий. Бухнул – и отрубился. – Алёна судорожно вдохнула. – Мам, не вынесу. Не хочу, чтоб дети в таком аду мужались. Помнишь, как я трусила, ежели батя под мухой приходил? В платяной шкаф забивалась, молилась, пронесёт.
— Твой батя руку на нас не пускал!
— Зато голосил, что соседи кулаками в стену стучали! А ты всё прощала, всё терпела. Я же решила, будто все мужики таковы. – Алёна пристально посмотрела на мать. – Не хочу
На рассвете, глядя, как Лена крепко спит, свернувшись калачиком на диване, Марина Петровна вдруг осознала, что эти первые шаги к свободе дочери были и её собственными — долгожданным освобождением от страхов, которые владели ею всю жизнь, и дорога вперёд, хоть и трудная, ещё никогда не казалась такой светлой.
