Уже давно, помню как сейчас: Мария Фёдоровна едва успела надеть ночнушку и заплести косицу, как зазвонил телефон. Резкие гудки разорвали сонную тишину комнаты. Часы показывали половину десятого.
— Алё? — В ответ глушило молчание. — Алё, кто говорит?
— Мам? — Голос еле доносился, будто опасались вслух дышать.
— Софьюшка? Что стряслось? Знаешь ведь, не люблю звонки за полночь! — Мария Фёдоровна присела на кровать, сжимая трубку. — Жива-здорова?
— Да… То бишь нет… Мам, можно к тебе? Сейчас? Чую, дочериного страху не скрыть.
Что-то ёкнуло у Марии Фёдоровны под ложечкой. Сонечка всегда сама справлялась, гордая была, не просила помощи.
— Приезжай, родная. А беда-то какая?
— Расскажу потом. Уже выдвигаюсь.
Короткие гудки. Мария Фёдоровна постояла, положила трубку, пошла ставить самовар. Дочь на другом конце города, минут сорок на трамвайчике, коли без затора. Через час ждать.
Достала из горки парадные чашки, что к гостям держала, лимонку настрогала, баранок на блюдце выложила. Рука дрожала — чёрное предчувствие не отпускало.
Соня примчалась раньше. Распахнула дверь Мария Фёдоровна — стоит дочь на пороге, глазки заплаканные, волосёнки растрёпаны. В руке чемоданчик спортивный.
— Ой, дитятко моё… — Обняла Мария Фёдоровна Соню, почувствовала дрожь. — Заходи скорее! Самовар шипит, чем дышит.
Уселись на кухоньке. Соня молча потягивала чаёк, всхлипывая. Мать ждала, не расспрашивая. Скажет, когда душу отведёт.
— Руки распускает, мама… — Выдохнула Соня так тихо, что еле расслышала старушка. — Уже не раз.
Поставила Мария Фёдоровна чашку, холодок по спине пробежал.
— Руки? Дмитрий? Быть не может!
— А я, по-твоему, брешу? — Резко вскинула голову Соня. Под левым глазом синяк в гусиное яйцо, косметикой мазала. — Погляди-ка!
— Ахти-хти… — Тянулась мать к дочери, та отшатнулась.
— Не жалей! Сама нарвалась. Думала, замужество его переменит, угомонится… Дура я, мамаша, дура!
— Отчего раньше молчала? Мы ж с тобой…
— Да что б ты сделала? — Горько улыбнулась Соня. — Стерпи, мол, ради целости семьи, деток малолетних. Вечно твердила: выходят замуж однажды и навсек.
Потупила взор Мария Фёдоровна. Истинно так. Сама с Сониным батькой сорок лет тягалась, хоть и лихо бывало. Выносила его запои, грубости, неласку. Думала — доля женская.
— А детки где?
— У свекрови. Соврала, мол, к бабке Насте на денёк. — Соня кулаком слёзы утёрла. — Не хочу, чтоб видывали… Машутке лишь семи годков, а Петька… тот чует, что в доме непорядок. Вчера спросил: “Папа чё на мамку орет?”
— Что ж сказала?
— Что папка утрудился. — Соня кулаки сжала. — Во лгах изощрилась. Молодца, а?
Подошла Мария Фёдоровна к окошку. На улице дождик сеялся, фонарики жёлтыми пятнами в лужах купались. Сколько раз сама так стояла, когда супруг загуливал либо пьяный да сердитый возвращался. Сколько раз помыслить хотела сбежать, но оставалась. Ради дочки, казалось тогда.
— А он где нынче?
— Дома. Спит. Нагрузился — отрубился. — Соня дрожно вздохнула. — Мам, больше не могу. Не хочу, чтоб росли детки в таком горе-доме. Помнишь, как пужалась я, когда отец пьяный являлся? Забивалась в запечек, молилася, чтоб не орал.
— Батька твой руки на нас не замахивал!
— Зато голосил, что соседи стучали к нам. А ты всё прощала да терпела. Думала, так все мужики живут. — Сон
Марина Петровна лежала без сна в темноте, осознавая, что предстоящее утро, несмотря на все трудности, станет первым настоящим рассветом их с дочерью долгожданной новой жизни.
