Звёзды над нами: память о бабушках
У меня, как у всех, было две бабушки — разные, как день и ночь, но одинаково любящие. Их звали почти одинаково: Анна Фёдоровна, мамина мать, и Анфиса Фёдоровна, папина.
Анна Фёдоровна жила в центре Ярославля, в просторной квартире, заставленной книгами и тяжёлой мебелью. Отец называл её «городской кикиморой» — изящной, но с норовом. Она появилась в моей жизни первой. Анфиса же была деревенской, простой. Мама язвила: «Четыре класса церковно-приходской — что с неё взять?» Отец ворчал в ответ: «Не четыре, а училась до войны!» Она переехала к нам, когда я пошёл в пятый класс.
В семь лет Анна Фёдоровна слегла. Мама бросила работу, перебралась к ней, а мы с отцом остались в нашей хрущёвке, купленной на дедовы сбережения. Сначала было весело: отец курил на кухне, а я до ночи смотрел «Ну, погоди!». Но быстро надоело. Папе — варить пельмени, мне — их есть. В итоге мы переехали к бабушке. Думали — ненадолго, но квартирку сдали, а на одну зарплату не выжить.
Пока бабушка болела, я ходил на цыпочках. Её дом был полон тайн: тёмные чуланы, дубовый буфет, тяжёлые портьеры, за которыми я прятался, играя в разведчика. Но иногда перебарщивал.
— Уберите этого чертёнка! — кричала бабушка. — Совсем от рук отбился!
— Вот и воспитывайте, — огрызался отец.
— И буду! — грозилась она, но тут же гладила меня по голове.
И воспитывала. Меня отдали в школу, а бабушка решила, что у меня слух Моцарта.
— Хоть не будет, как варвар, по комнатам носиться, — ворчала она.
Я мучил гаммы на старом «Красном октябре», считая секунды до конца мучений. Отец же направил мою прыть в спорт — отвёл в секцию борьбы.
— Ребёнка калечите! — возмущалась бабушка. — Талант зарываете!
— А вы спросили, хочет ли он ваши этюды? — парировал отец.
Я не хотел ни этюдов, ни борьбы. Вообще не понимал, чего хочу.
Когда бабушка поправилась, мама вышла на работу, а я остался «на бабулиной шее». Так и закончил первый класс. Лето стало яблоком раздора: родители решали, куда меня сплавить, чтобы бабушка отдохнула. После долгих споров меня отправили в деревню к Анфисе Фёдоровне.
Я боялся. Мама пугала её «четырьмя классами», Анна — «деревенской вонью», салом, от которого меня вырвет, рекой, где я утону, и лесом, где медведь загрызёт. Но деревня оказалась раем. Бескрайние поля, тёмный лес на горизонте. Гуси, коровы, свиньи — всё, что я видел только в «Мурзилке». Местные пацаны, по бабушкиной просьбе, взяли меня в свою шайку. Чистые носки, заботливо уложенные мамой, так и пролежали в чемодане — все бегали босыми, не боясь ни грязи, ни коровьих лепёшек.
Анфиса была полной противоположностью Анне. Тихая, круглая, как колобок, с морщинками-лучиками вокруг глаз. Она пахла топлёным молоком и свежим хлебом. «Голубчик мой, худющий», — приговаривала она, обнимая меня. Ела я впервые с аппетитом: парное молоко на рассвете, яичница со шкварками, драники с маслом, пироги из русской печи. Даже молоко, которое в городе ненавидел, тут пил залпом.
Дни в деревне были сплошной вольницей. Мы с пацанами лазили за малиной, ловили карасей, парились в бане, где деды хлестали меня дубовым веником. По вечерам мы с бабушкой сидели на завалинке, отмахиваясь от комаров. Она пела старинные песни, рассказывала сказки и вспоминала войну. Самое страшное — она похоронила троих детей от голода и тифа. Я прижимался к ней и шептал, что никогда не оставлю.
Лето пролетело, как сон. На прощание бабушка плакала, просила прощения. Я клялся вернуться, но на следующий год попал в пионерлагерь. Она писала письма — корявые, с ошибками, полные заботы: «Не исхудал ли?» Я пытался отвечать, но слова не шли. Я злился на всех, представляя, как Анфиса сидит одна на крыльце, напевая: «Во поле берёзонька стояла…»
И вдруг весть: Анфиса Фёдоровна едет к нам! Колхоз разорился, её дом развалился. Я орал от счастья: «Теперь у меня две бабки!» Мама вздыхала: «Как уживёмся?» А отец шептал: «Наконец-то нормально поедим».
Анфиса приехала смущённая, виноватая, опять просила прощения.
— Хватит нюни распускать! — бодрила её Анна. — Проживём, сколько бог даст.
— Прости, сватьюшка, что на шею села, — всхлипывала Анфиса.
— Какая шея? Места хватит, — успокаивала Анна.
Анфису поселили в моей комнате. Я радовался, но скрывал, чтобы не обидеть Анну. Чудо — бабушки подружились. Анна, хоть и была «пилой», как говорил отец, старалась быть мягче. Они пили чай с вареньем, спорили о политике, но без злости. Когда Анфиса пекла блины, Анна ворчала, что это «убийство печени», но тайком съедала половину. Все знали, но делали вид, что не замечают.
Анна подкалывала Анфису: «Фёдоровна, отстриги свои космы, не в колхозе!»
— Старуха я, не девица, — отмахивалась та, заплетая жидкую косичку.
Иногда они выпивали по стопке.
— Сватья, по пятьдесят? — предлагала Анна.
— Лей, — соглашалась Анфиса.
После рюмки они хохотали, травили байки про старость. Одна запомнилась навсегда:
— Как тебя зовут? Забыла.
— А тебе срочно? — и обе валились со смеху.
Они вечно искали очки, спички, кошельки. «Фёдоровна, зачем я в холодильник полезла?» — вопрошала Анна, а я катался по полу, обожая их больше всех на свете.
Под их крылом я окончил школу, музыкалку и получил коричневый пояс по дзюдо. Откормленный, здоровый, яЯ поступил в институт, а бабушки, сидя на кухне, уже спорили, когда у них появятся правнуки.