**МАТЬ, КОТОРУЮ НЕ ВЫБИРАЮТ**
Алевтине не находилось оправданий тому, как её муж Миша разрешал собственной матери входить в их жизнь, как в прорубленную дверь. Она ведь знала, каким забытым он был в детстве, как дрожал от холода в обветшалой комнатке, пока старший брат Денис купался в лучах материнской заботы. Миша донашивал его потрёпанную одежду, словно судьба заранее определила его место — у порога.
Почему же теперь, когда он вырос, стал главой семьи, позволил Галине Петровне просто войти — не в гости, а словно во владения свои исконные — и занять комнату, которую он когда-то мысленно отводил для будущего ребёнка?
— Всё-таки она мать, — глухо говорил Миша, будто оправдывался не только перед Алевтиной, но и перед чем-то тёмным внутри себя. — Потерпим немного. Детей пока нет.
Он пытался смягчить углы, хотя внутри всё кричало. Он только начал жить так, как мечтал. Купил дом, женился на женщине, от любви к которой перехватывало дыхание, наконец перестал просыпаться с мыслью, что он лишний. И вот — мать. С узлами, с упрёками, с вечным «я имею право».
— Ты сам говорил, что это будет детская! — не сдерживалась Алевтина. — А теперь там твоя мать. Без спроса. Без разговоров.
Миша молчал. Да, он купил этот дом ради этих двух комнат — спальни и той самой, где теперь хозяйничала мать. Потому что грезил о семье. А теперь мечта снова отодвинулась, как в детстве.
Всё вернулось.
Он вспоминал, как в их двушке Денису доставалось всё: новые кроссовки, самые вкусные куски за столом, праздники с тортами. А ему, Мише, мать рассказывала сказки про бережливость, про «денег нет», про то, что счастье — это баловство. Он помнил, как она отдавала последние деньги за куртку Денису, а ему перешивала старые брюки. Он знал, что был ребёнком «по остатку».
И вот мать снова здесь. Говорит, что ненадолго, но уже разложила вещи, уже учит Алевтину, как стряпать, как убирать, как ходить. И снова — будто время свернулось — в Мише просыпалась та же вина: не угодил, не оправдал, не стал тем, кем должен был.
Алевтина пыталась держаться. Но всё чаще срывалась. Жаловалась Мише, что Галина Петровна нарочно прячет её вещи, выбрасывает полезную еду из холодильника и тайком кладёт сало да котлеты, даже воду, которую пьёт Алевтина, называет «невкусной».
— Она делает это назло. Я уверена, — шептала Алевтина, сжимая кулаки.
Миша пробовал говорить с матерью. Но в ответ слышал:
— Это я должна уходить из дома, на который молилась? Тебе с Денисом квартиру оставлю, а вы тут с чужой бабой от матери прячетесь!
Он махал рукой. Не нужна ему та квартира. Но когда Алевтина дрожащими руками показала ему бумаги, найденные в вещах Галины Петровны, Миша остолбенел. Всё — и квартира, и гараж, и даже участок под дачей — оформлено на Дениса. Всё, что мать сулила ему, оказалось пылью.
— А мне говорила, что живёт ради меня. Что всё моим будет. — Миша рухнул в кресло.
Он не плакал. Но молчал так, что Алевтине стало страшно.
На следующее утро он ушёл, не простившись. А вечером, вернувшись, увидел: матери нет. Её вещи стояли у ворот, а в глазах Алевтины горела ярость.
— Я её выгнала, Миш. Прости, если надо было поговорить сначала, но я больше не могла.
— Из-за документов? — устало спросил он.
— Не только. Когда я сказала ей, что знаю правду, она назвала меня пустым местом. Сказала, что ты её кровь, а я — так, случайность. Что это она имеет право здесь жить, а не я. Что дом — твой, значит, её. И что ты меня бросишь, когда она тебе глаза откроет.
Миша замолчал. Потом впервые в жизни назвал мать… гадиной. И не попросил прощения.
— А в конце, — добавила Алевтина, — она нас прокляла. Меня, тебя, нашего будущего ребёнка. Сказала, что мы всё потеряем.
Миша лишь кивнул. Слишком знакомо. Слишком просто.
Прошли месяцы. В доме снова стало тихо. Алевтина ждала ребёнка. Миша больше не звонил ни матери, ни брату. Он вычеркнул их. Потому что больше не хотел быть удобным.
Но однажды, гуляя с коляской, Алевтина встретила бывшую соседку. Та рассказала: Галина Петровна съехала от Дениса. Вернее, он сам отвёз её. В дом для стариков. Они не ужились. Долго ругались, а потом он собрал её пожитки и сказал, что устал от капризов.
Алевтина застыла. Сердце упало.
— Он не должен узнать, — прошептала она. — Не должен.
И, вернувшись домой, ничего не сказала. Ни про дом престарелых, ни про то, как мать умоляла соседей дать ей телефон сына.
Потому что её Миша заслужил покой. И если ради этого нужно было закрыть глаза на чужую старость — она была готова. Любовь — это не только про тепло. Это и про стену.
Так и живут. В доме, где детская уже ждёт голосов, а в спальне больше нет лжи. Где Галина Петровна не командует, а Алевтина не стискивает зубы.
Просто живут. Как семья. Настоящая.
