Старик уходил… Старуха знала об этом, чувствовала каждой клеточкой своей души, приросшей к нему за долгие годы.
Внешне она сохраняла спокойствие. Внутри же её охватывал страх, хоть и понимала — без деда долго не протянет. Как жить-то без Сашеньки, такого родного и в то же время далёкого? Снега хочется, а вам?
Кто сказал, что чувства со временем угасают? В ваших умных книжках написано? Не верьте — ничего не угасает! Так же сердце замирает от родного голоса, так же душа трепещет, как птица. Шутка ли — шестьдесят лет вместе!
Срослись они, сплелись, сцепились — и минуты друг без друга прожить не могли. Как же она его отпустит? Как останется одна? Да и зачем? Без Сашки и жизни нет.
Так размышляет старуха, разбирая старый сундук, раскладывая вещи по трём кучкам. Это — детям, на память, это — соседям раздать, а вот эту, самую маленькую, оставить себе — пока не ушла, будет смотреть, вспоминать.
— Катюууш… Катюууш… — донёсся до неё слабый голос старика.
— Иду, милый, иду! — Подхватилась, поправила юбку, заглянула за занавеску. — Проснулся, Сашенька? Блинчиков хочешь?
— Катюууш… — хрипло звал он, водя мутным взглядом по потолку.
— Я здесь, родной, здесь… — взяла его руку, когда-то большую, как лопата, а теперь худую и морщинистую, в свою, такую же сухую, как птичья лапка. — Что, милый, я с тобой.
— Катюууш… прости… прости…
— Да что ты, что ты…
— Не любил я тебя… — прошептал старик. — Глупый… если бы вернуть… всё иначе бы было…
— Полно, Саша, любил, по-своему, но любил. Иначе разве шестьдесят лет прожили бы?
— Катюууш… дети…
— Едут, Сашенька, едут. Я дала телеграмму — ну, не я, а Нина-почтальон, она написала. И Мише, и Толику, и Серёжке, и Светланке. К вечеру все будут. Ты поспи, а я бульончик сварю…
— Не надо… — качнул головой. — Посиди со мной… прости, Катя.
— Да я и не серчала, Саша. Ты меня прости — может, не вцепилась бы в тебя, как клещ… может, жизнь твоя сложилась бы иначе…
— Нет, Катя… — прошептал он. — Нет… судьба…
Мутная слеза скатилась по морщинистой щеке, потерявшись в складках дряблой кожи.
К вечеру приехали дети — сами уже с сединой.
Миша, старший, солидный, степенный, профессор из Москвы.
— Мишенька, сынок, совсем седой!
— Мама, годы-то идут. Я уже дед, ты не забыла, что прабабушкой стала?
— Как же, как же! — кивает. — Вон фотографии, Таня твоя прислала, под стеклом.
Левое стекло — старая фотография, вся семья: они с отцом, дети маленькие, родители, дядя Егор, брат Федя, что с войны не вернулся… ни похоронки, ничего.
А вот новое стекло — Митрич, сосед, поставил. Тут дети, внуки, правнуки…
— Так что, Миша, рано мать списывать!
— Да я и не списываю, мам. Пока вы живы — мы себя детьми чувствуем.
— Толик, брат, может, на рыбалку?
— Мам, можно? — обернулся к ней.
— Ну конечно! — улыбнулась.
— Батя, хватит валяться! — это Серёжа, младший, в джинсах, подтянутый, загорелый. Он моряк, по всему свету ходит, всегда им с отцом что-нибудь привозит.
Старик слабо улыбнулся — Серёжа всегда был его любимчиком, такой же весёлый, заводной.
— Серёжа, сынок… дети мои… Миша… Толик… а где Светланка?
— Я здесь, папа.
— Дочка… простите меня, детки…
— Да что ты, отец!
— Благодаря вам с мамой мы людьми выросли, и наши дети — всё от вашего зерна. Вставай лучше! Толик крышу на бане поправит, а мы пельменей налепим…
Старик улыбнулся.
Долгую жизнь он прожил. Всю жизнь корил себя — с нелюбимой живёт. Не осмелился подойти к той, желанной, так и топтался у её окон. Десять кисетов скурил — всё ждал…
Чего ждал?
Может, думал — сама догадается, выйдет, руку протянет. На вечёрках переглядывались, рядышком сидели, сердце замирало… Почему не осмелился? Почему не проводил?
Дождался — нашёлся смельчак, пригласил на танец, женился…
А Сашка был на той свадьбе. Невеста сидела невесёлая, смотрела на него…
Эх, думал потом — надо было украсть, увезти… а нет, напился с Ванькой Паршиным, подрались.
Помирились, а любовь потерял.
На Кате женился — потому что она на него, как на чудо, смотрела.
Знала, что не любит.
Прожила с ледышкой… а потом, когда дети разъехались, вдруг понял — не может без своей Катерины!
Стыдно ему было за её молодые годы…
В кино, на собрания ходили — он впереди, она сзади.
А ей-то хотелось под ручку… чтоб все смотрели, говорили: «Вон, Катерина с Александром…»
Но никогда так не говорили.
А она любила.
И если бы он, дурак, лет на тридцать раньше сказал, что полюбил её — пусть не так страстно, как ту, но полюбил…
— Катюша… — позвал снова.
— Я здесь, милый. Бульончика хочешь?
— Нет… посиди… ухожу скоро.
— Что ты, что ты… вон дети, крышу почти перестелили…
— Пора мне, Катя… прости… я… люблю тебя… — выдохнул легко, голос вдруг стал молодым. — Всю жизнь любил… прости, что не показывал…
— Саааша! — крик прокатился по двору, вырвался в поле, к реке… — Не уходи!
— Мама! Мамочка, успокойся! Врача!
Всё как в тумане: проводы, похороны…
Старуха слегла.
— Миша… Толик… Серёжа… Светочка… не уезжайте… чтобы по новой не ехать. Не задержу вас…
— Мама, поезжай со мной…
— Нет, дочка… Папе там без меня плохо…
На девятый день старухи не стало.
