Невидимая Валентина
Валентину Петровну никто не замечал. Ни в маршрутке, ни в аптеке «Здоровье», ни в своём же подъезде на Ленинском проспекте, где она жила уже тридцать лет. Люди проходили мимо, не всматриваясь, будто она — часть интерьера: треснутая плитка, заедающий лифт, объявление «Пропала кошка Рыська, возвращайте за вознаграждение». Ей было шестьдесят, и с каждым годом она таяла, как мороженое «Лакомка» на августовском солнце — сначала теряется форма, потом остаётся лишь сладкая лужица.
Кассирша в «Пятёрочке» выдавала сдачу, глядя мимо, словно перед ней стояло размытое пятно. Соседка сверху бросала «здрасьте», целясь взглядом куда-то за её плечо — будто приветствовала призрак. Даже сын звонил всё реже: «Ма, дедлайн, потом». Этот «потом» тянулся уже третий год, и Валентина Петровна перестала верить в его наступление.
Каждое утро она надевала выглаженную кофточку, повязывала платочек «как у бабушки в деревне» и выходила из дома. Будто ей было куда идти. Будто её ждали. Но никто не ждал. Это был её скромный бунт — незаметный, но отчаянный. Прогулка до парка Горького, скамейка у фонтана, стаканчик кофе из автомата за 50 рублей — не удовольствие, а жест: «Я ещё тут».
Она наблюдала за людьми — смеющимися, ругающимися, целующимися. И чувствовала между ними и собой толстое стекло. Ничей взгляд не цеплялся за неё. Будто она — не человек, а забытая реклама «Газпром — национальное достояние», облезлая от времени.
Однажды она купила куртку. Алую. Кричащую, как гудок паровоза. «Ну хоть кто-нибудь да заметит», — подумала Валентина Петровна. Но никто не заметил. Даже охранник у метро, проверяя чек, умудрился не взглянуть на неё. Куртка так и осталась тряпкой. А Валентина Петровна — невидимкой.
Тем вечером в подъезде раздался плач. Она выглянула. На лестничной клетке сидела девочка. Лет семи. Нос пузырём, коленки в зелёнке, рядом — согнутый велик «Аист» и рассыпанные фломастеры.
— Что случилось-то? — спросила Валентина Петровна. Голос прозвучал твёрдо, по-матерински, без дурацкого сюсюканья.
— Вовка сказал, что я дура… и укатил, — всхлипнула девочка, тыкая пальцем в сломанное колесо.
Валентина Петровна присела рядом, поправила бант у девочки на голове и посмотрела ей прямо в глаза:
— А я тебе скажу — Вовка сам балбес. Умные так не делают. Вот когда вырастешь, будешь знать: обижать — просто, а понять — трудно.
Девочка перестала реветь. Закивала. И вдруг Валентина Петровна почувствовала — её видно. По-настоящему. Они вместе собрали фломастеры, подклеили колесо пластырем (нашёлся в сумке — «на всякий пожарный»). Каталось криво, но девочка засмеялась, будто получила новый «Стелс».
— Вы добрая, — неожиданно заявила малышка. — Как вас зовут?
— Валентина Петровна.
— А меня — Оля. Давайте дружить? У меня только кот Барсик, а он всё спит.
— Давай, — ответила Валентина Петровна. В этом слове было что-то тёплое, будто глоток «Боржоми» после солёной селёдки.
На следующий день они гуляли в парке. Валентина Петровна — в алой куртке, Оля — с размалёванной тетрадкой в руках.
— Это вы, — прошептала девочка. — Я рисовала.
На листке была женщина. В красном. С огромными крыльями, как у ангела на пасхальной открытке. Концы крыльев не помещались на бумаге, словно готовы были поднять её в небо.
Иногда, чтобы ожить, не нужны толпы поклонников. Иногда достаточно одного взгляда — детского, честного. Одного «останьтесь». Одной Оли, у которой сломался велик и закончились слезы.
Потому что в этот миг ты — не фон. Не тень. Не прозрачная старушка у подъезда.
Ты — маяк. Ты — чьё-то «я рядом». И пусть крылья только на бумаге — они уже несут.
