Чужой, но самый родной
— Тамарова Дмитриевна, да что вы говорите! Так нельзя же! — Голос Геннадия Фёдоровича дрожал от возмущения. — Я ведь вам не родня!
— А кто родня-то?! — резко поднялась пожилая женщина, сжимая в руках помятый листок из поликлиники. — Мой сын, который звонит раз в год из своего Екатеринбурга? Или внучка, забывшей свою бабушку напрочь? А ты вот третий год подряд каждый день спрашиваешь, как здоровье, лекарства покупаешь, когда у меня денег не хватает!
Геннадий Фёдорович неловко переминался в прихожей, крутя в руках поношенную фуражку. Высокий, сутулый мужчина лет шестидесяти, с проседью в редкой щетине и тёплым, усталым взглядом. Зашёл, как обычно, спросить, не нужно ли чего из магазина, а тут такое…
— Но квартиру-то на меня оформлять — соседи что скажут? — нервно пробормотал он.
— А плевать мне на их разговоры! — Тамара Дмитриевна прошла в комнату, опустилась в своё кресло у окна. — Садись, стоишь, как памятник.
Геннадий присел на край дивана. За окном моросил осенний дождь, по стеклу стекали капли, наполняя комнату особым уютом. На подоконнике цвели фиалки — он сам принёс их весной, сказав, что у него дома они не приживаются, а здесь, глядишь, будут радовать хозяйку.
— Слушай внимательно, — Тамара Дмитриевна сложила руки. — Вчера у врача была. Сердце барахлит, давление зашкаливает. Говорит, может в любой момент… Ну, ты понял.
— Да бросьте! — испугался Геннадий. — Вы ещё поживёте, я вам помогу! Новые лекарства сейчас есть, хорошие…
— Гена, — тихо позвала она, и он вздрогнул. Она редко называла его по имени. — Ты понимаешь, о чём я? Страшно одной умирать. А с тобой — не так.
Познакомились три года назад в очереди в поликлинике. Она стояла, сжимая направление к кардиологу, еле дыша. Он сидел рядом, ждал приёма к хирургу. Увидел, что ей плохо, подал воды из своей фляжки.
— Спасибо, родной, — прошептала тогда Тамара Дмитриевна. — Добрый ты.
Потом оказалось, что живут в соседних домах. Стал заходить, спрашивать о здоровье. Сначала изредка, потом чаще. Она кормила его обедами, он чинил в квартире то сломанный кран, то дверцу шкафа. Так и привязались друг к другу.
У Геннадия своя история была. Жена умерла от рака, детей не оставили. Остался один в пустой квартире, где каждая вещь напоминала о прошлом. Работал слесарем на заводе, пенсия маленькая, жил тихо.
А у Тамары Дмитриевны сын Сергей уехал в Екатеринбург после института, устроился IT-специалистом, завёл семью. Сначала приезжал на праздники, потом — всё реже. Звонил на дни рождения, спрашивал о здоровье механически, обещал приехать — и не приезжал.
— Занят очень, — оправдывала сына Тамара Дмитриевна соседкам. — Работа ответственная, дети маленькие, ипотека…
А на деле сын просто забыл. Не со зла — жизнь закрутила, и мать осталась где-то на обочине. Есть она там, в своём городке, пенсию получает — и ладно.
Внучка Катя изредка снималась в родительских сторис. Умненькая, но чужая. Бабушку почти не помнила.
— Гена, а ты детей хотел? — спросила как-то Тамара Дмитриевна за чаем с домашним пирогом.
— Очень, — он помешивал сахар в кружке. — Да не вышло. Жена, царствие ей небесное, лечилась. Потом поздно стало… Говорила: «Женись на молодой». Да где уж там. Она у меня одна была.
Тамара Дмитриевна потянулась, накрыла его руку своей.
— Хороший ты человек, Гена. Нынче таких мало.
Он смущённо отвел взгляд.
— Да какой хороший… Обычный.
— Не обычный. Обычные — равнодушные. А ты за всех переживаешь.
И правда — Геннадий не мог проходить мимо чужой беды. Во всём доме знали: кран тебечет — зови Гену. У пенсионерки холодильник сломался — Гена починит. Девчонке-столеклашке сумку украли — Гена новую купит.
— Ты за всех в ответе, — говорила ему Тамара Дмитриевна. — Так и сгореть недолго.
— А как иначе-то? — удивлялся он. — Людям же трудно.
Соседи уважали, но посмеивались за глаза: уж больно добрый, прямо юродивый. А Тамара Дмитриевна знала — таких людей надо беречь.
Сама она тоже непростая была. Всю жизнь в библиотеке проработала, умная, начитанная. Муж умер рано, сына одна поднимала, душу в него вкладывала. А он вырос — и улетел. Обычная история, да от этого не легче.
— Знаешь, что обиднее всего? — призналась она как-то Геннадию. — Не то, что уехал. А то, что стал чужим. Звонит — и в голосе пустота. Как с дальней роднёй разговаривает.
— Может, просто не умеет иначе? — осторожно предположил Геннадий. — Мужики мы в этом толком не смыслеОна взяла его руку в свои тёплые ладони, и они молча сидели у окна, глядя, как дождь стихает, а последний луч измученного осеннего солнца касается фиалок на подоконнике, будто благословляя эту странную, но такую крепкую семью, которую создало не родство по крови, а простая человеческая доброта.
