Маска доброты: правда о свекрови
Я долго верила, что моя свекровь, Вера Семёновна, питает ко мне искреннюю привязанность. Казалось, в её глазах светилось настоящее тепло — она всякий раз встречала меня объятиями, ласково звала «доченькой», осыпала заботой. Но однажды случай сорвал с неё личину, и я увидела её истинное лицо — ледяное, пронизанное презрением.
Мой муж, Дмитрий, служил офицером, и наша жизнь напоминала вечное странствие. Мы переезжали из гарнизона в гарнизон, от тёплых берегов Чёрного моря до суровых просторов Сибири. Его семья жила в старинном Орле, и визиты к ним были редки, но казались душевными. Мы гостили у свекрови, она навещала нас. Каждый раз я искренне ждала её приезда, уверенная, что между нами — взаимная симпатия.
Когда Вера Семёновна приезжала, хозяйничала без спроса. Варила наваристые щи, натирала полы до зеркального блеска, переставляла кухонную утварь так, как ей было угодно. Меня это слегка смущало, но я списывала на её привычку заботиться. Однажды я вымыла чашки после чаепития, а спустя полчаса застала её за тем же самым. «Просто водичка была холодная, — оправдалась она с лёгкой усмешкой. — Чайные пятна так не отмыть». Я промолчала, но в душе шевельнулось подозрение. С тех пор она мыла посуду за мной снова и снова, будто мои руки оставляли на ней нечто неприемлемое.
Когда родилась наша дочь, Леночка, я с головой погрузилась в хлопоты. Первое время купала её в маленьком корыте, но, когда малышка подросла, оно отправилось на антресоли нашей съёмной квартиры в Иркутске. Туда же я сложила старые вещи — коробки с одеждой, забытые игрушки — и благополучно забыла обо всём этом.
Прошёл год. Наступила сырая сибирская осень, и пришло время доставать валенки. Я забралась на антресоли, отодвигая залежи хлама, и наткнулась на запылённый свёрток, заваленный в самом углу. Внутри лежала пачка писем. Любопытство одержало верх, и я развернула одно, потом другое. Адрес был служебным — Дмитрию. Писала его мать. Я пробежала глазами строчки, и сердце упало.
Вера Семёновна изливала в письмах желчь. Называла меня нерадивой женой, писала, что её тошнит от моей «неряшливости», что она вынуждена переделывать за мной всё — от уборки до глажки. «Пустая баба, недоучка», — так она отзывалась обо мне, попрекая тем, что я ушла из пединститута. Но хуже всего было читать, будто я, по её словам, «привязалась к её сыну, как репей», а Леночка — «не его кровь». Каждое слово обжигало, как раскалённое железо. Я стояла, сжимая листки дрожащими руками, не веря своим глазам. Как она могла? Улыбаться мне, целовать в щёку, вместе пить чай — и писать такое за моей спиной? А Дмитрий… Он читал это. И хранил. Зачем?
Мир будто рухнул. Я не знала, как поступить. Хотелось вбежать к мужу, швырнуть ему в лицо эти письма, кричать, требовать ответа. Но что-то удержало меня. Скандал мог погубить всё — наш дом, нашу хрупкую семью. Я глубоко вдохнула, собрала письма обратно в свёрток и вернула его на место. Вечером, стараясь говорить ровно, попросила Дмитрия принести с антресолей зимние сапоги. Он кивнул, не подозревая подвоха. Я украдкой наблюдала, как он роется в вещах. Вдруг он наткнулся на свёрток. Замер на миг, затем быстро сунул его за пазуху и ушёл. Куда? Сжёг? Спрятал? Я так и не узнала.
С того дня я смотрела на свекровь другими глазами. Её улыбка казалась фальшивой, а слова — отравленными. Но я молчала. Ради Леночки, ради семьи я продолжала играть роль почтительной невестки, хотя внутри всё сжималось от боли и горечи предательства.
