Когда я забрал к себе пожилую мать, думал, что не справлюсь. Но её переезд перевернул мою жизнь
Судьба порой поворачивает так резко, что не успеваешь понять, как оказался в ином мире. Я всегда был уверен в своей самостоятельности. Жил один в Нижнем Новгороде: работа стабильная, друзья — по субботам, вечера — за книгами, квартира ухоженная. Родители жили в деревне под Рязанью, вели своё скромное хозяйство. Навещал их раз в месяц, привозил продукты, помогал по дому. Всё шло как по маслу.
Пока река жизни не прорвала берега — умер отец. Инсульт, один миг — и его не стало. После похорон я увидел мать иной: не прежней крепкой труженицей, а сломленной, будто ветка под снегом. Она сидела у печи в выцветшем платочке, не плакала, не говорила — просто смотрела в окно, словно за ним остался её мир.
Я задержался на неделю. Понял тогда: она не может одна. Дом опустел, будто вымер. Ночью мать вздрагивала от скрипа половиц, а утром робко спрашивала:
— Может, ещё день останешься?
Остался. Потом — ещё. А после в дуще щёлкнуло: не могу бросить её здесь. Решил забрать в город. Страшно? Ещё как. Но оставить — страшнее.
Собрали её скудный скарб: два платья, бельё, лекарства и… ту самую подушку с вышитыми медведями, которую я купил ей в Суздале лет пятнадцать назад. Она хранила её, как реликвию. Теперь это был её талисман.
Первые дни в квартире стали для неё испытанием. Шум машин за окном, тесные стены, чужие запахи. Она тихо молилась в углу комнаты, слушала старый радиоприёмник, варила себе кашу на плите. Я сердился сначала, потом понял — ей нужно освоиться.
Через месяц заметил перемены. Она начала встречать меня с работы у двери. Готовила борщ, расспрашивала о делах. Я впервые за годы почувствовал, что кому-то действительно нужен. Раньше заботился о карьере, а теперь — о ней.
Вечерами мы лепили пельмени. Я месил тесто, она начиняла мясом. Иногда вспоминала, как в юности танцевала на деревенских свадьбах, иногда молчала, и это молчание было красноречивее слов. В такие моменты я будто возвращался в детство: запах щей, стук дождя по крыше, её руки, гладящие мою рубашку.
Думал, утону в заботах: работа, магазины, больницы. Но вместо усталости пришла странная лёгкость. Я перестал засиживаться в офисе, отказался от бесцельных прогулок с приятелями. Всё обрело ясность. Потому что дом теперь пахло её пирогами.
Ссорились, конечно. Она упрямилась, отказывалась от врачей, твердила: «Не хочу обузой быть». Я кричал, хлопал дверью. Но это были пустяки. Главное — её смех, когда мы смотрели «Иронию судьбы» в третий раз, её дрожащие руки, наливающие чай из самовара.
Иногда считаю: сколько нам отпущено? Год? Пять? Десять? Не знаю. Но каждый вечер, когда она зовёт меня к столу, а за окном падает снег, я ловлю себя на мысли — это и есть счастье. Простое, как краюха хлеба. Тёплое, как её взгляд.
Если бы мне тогда сказали, что её переезд станет началом новой жизни — рассмеялся бы. Теперь же понимаю: порой, чтобы обрести себя, надо вернуть долг тем, кто подарил тебе мир.
