Осколки, что не собрать
На третий день после похорон Варвара достала старую картонную коробку. Она стояла в кладовке за мешком с ёлочными гирляндами, присыпанная пылью, будто сама судьба аккуратно убрала её подальше — на потом. На тот час, когда боль уже не рвёт душу на части, а лишь тупо ноет под сердцем. Или, напротив, когда станет невыносимо молчать, делать вид, будто ничего не изменилось.
И вот, в этот вечер, в кухне, вымершей до беззвучия, прошлое само постучалось в дверь и потребовало впустить его.
Андрей сидел за столом, недвижимый. Перед ним стояла кружка с остывшим чаем, которую он сжимал ладонями, словно в ней хранилось что-то важное. Он не поднимал глаз на мать. Но когда она протянула коробку, взял. Бесшумно. Бережно. Будто там лежало не пожелтевшее письмо, а тонкое стекло.
Внутри — десятки исписанных листков. Он узнал почерк сразу. Свой. Детский. Тот самый, что оставлял следы на стенах и школьных тетрадях в начальных классах. Письма самому себе. Когда-то ему было семь, потом девять, тринадцать — и каждый год он писал в будущее. Будто бумага могла удержать то, что не выдерживала душа. Будто листок был ближе, чем отец, которого вечно не было рядом. Как будто бумага слышала. Понимала.
Он развернул первое послание. Детский рисунок: он с отцом на берегу реки. Удочки. Кривое солнышко в уголке. Коряво, небрежно, но по-детски честно. «Папа обещал этим летом взять меня на рыбалку. Очень жду. Он сказал, если я перестану бояться темноты, мы обязательно поедем.» Внизу — кривое сердце. Мольба, вплетённая в синие чернила.
Андрей медленно положил письмо на стол. Пальцы дрожали. Мать стояла у стены, будто приросла к ней, словно это спасало её от слов. Не подходила, не заговаривала. Лишь смотрела, боясь разбить хрупкость тишины.
— Он тогда так и не пришёл, — тихо сказал Андрей. — Работа. Снова. Потом мы перестали спрашивать. Просто однажды поняли — ждать нечего.
Мать промолчала. За окном моросил дождь, и тусклый свет фонаря заливал комнату серым унынием. Всё здесь словно потускнело с его уходом — стены, воздух, даже запах книг на полках. Даже часы тикали глуше, будто боялись потревожить скорбь.
Следующее письмо было короче: «Мне тринадцать. Я больше не пишу отцу. Бесполезно.» Андрей читал медленно, впитывая каждую букву, будто надеялся, что детская рука передумает. Но строки были твёрдыми. Холодными. Как лезвие. Это было не просто письмо. Это был миг, когда надежда умерла. Без воплей. Просто угасла.
— Я его ненавидел, — прошептал он. — Понимаешь, мама? Не за то, что ушёл. А за то, что вроде бы был, но его никогда не было. За пустые слова. За все твои «папа задержится», которые ты твердила, когда я уже знал — не придёт. Не звякнет ключом в замке, не окликнет. Никогда.
Мать опустилась на стул. В её руках был листок. Без конверта. Плотная бумага, потрёпанный угол. Почерк — взрослый, чужой, но узнаваемый. Андрей смотрел на неё, будто видел впервые.
— Он написал тебе. Перед тем, как уйти, — голос её дрогнул.
Он взял письмо. Внутри — всего одна строка:
«Ты был моим страхом и моей надеждой. Прости, что не смог быть рядом.»
Андрей прочитал. Потом снова. И ещё раз. Словно с каждым прочтением смысл станет яснее. Но ясности не было. Только боль. И тишина. В ней звенели не слова, а пустота между ними.
Эта тишина не была пустой. Она дышала. В ней пульсировали не только обиды, но и всё то, что они так и не сказали друг другу. Она была полна — немилосердно, неотвратимо. Прошлое не вернуть. Но, может, можно нести его иначе.
Он сложил письма обратно. Осторожно. Медленно. Будто укладывал не бумагу — свою душу. И последнее письмо положил сверху. Позднее. Но, может, не бессмысленное.
— Мама… — он поднял взгляд, встретил её глаза, прошлое. — Поехали на ту реку. Куда он обещал. Возьмём удочки. Просто посидим. Не ради него. Ради нас.
Она кивнула. Медленно. Осторожно. Как будто соглашалась не просто на поездку. На попытку. Хоть робкую. Но попытку быть рядом. Хотя бы раз — по-настоящему.
И в этот раз — без «обещаю». Только дорога. Только река. И, может быть, немного тишины, в которой уже можно дышать.
