**Женщина, которой не было**
Никто не видел Татьяну. Ни в маршрутке, ни в аптеке, ни даже в своём подъезде, где она прожила двадцать лет. Люди проходили мимо, не задерживая взгляда, будто она была частью интерьера: облупившаяся краска, почтовый ящик с расшатанной дверцей, скрипящая ступенька. Ей было пятьдесят восемь, и с каждым годом она чувствовала, как исчезает. Как выцветшая фотокарточка — сначала блёкнут края, потом стирается всё остальное.
Кассирша протягивала сдачу, не глядя, будто боялась увидеть в ней что-то давно забытое и ненужное. Соседка сверху бросала короткое «здравствуйте», смотря куда-то мимо, будто приветствовала пустоту. Даже сын звонил всё реже. «Мать, работы по горло, перезвоню». Этот «вал» длился уже четвёртый год, и Татьяна перестала ждать.
Каждое утро она надевала чистую кофту, поправляла платок и выходила на улицу. Будто у неё были дела. Будто её ждали. Но никто не ждал. Это был её способ остаться — пусть незаметно. Прогулка до бульвара, лавочка у фонтана, стаканчик кофе из автомата — не отдых и не удовольствие. Это был бунт. Тихий крик: «Я ещё тут».
Татьяна наблюдала за другими. За теми, кто смеётся, спорит, кричит в телефон, за теми, кто живёт. И между ними будто стояла стена — незримая, но крепкая. Никто не смотрел на неё. Будто она не человек, а старый плакат на заборе, который все уже привыкли не замечать.
Однажды она купила куртку. Ярко-оранжевую. Нарочито кричащую. «Пусть хоть кто-нибудь обернётся», — подумала она. Но никто не обернулся. Даже продавец, пробивая чек, не поднял глаза. Куртка так и осталась просто тканью. А Татьяна — всё так же невидимой.
В тот вечер в подъезде раздался плач. Татьяна выглянула. На лестнице, между вторым и третьим этажом, сидела девочка. Лет семи. Глаза мокрые, щёки в слезах, рядом валялся сломанный самокат и растрёпанный рюкзак — тетради выпали, некоторые смялись.
— Что случилось? — спросила Татьяна. Голос её прозвучал твёрдо, без лишней сюсюкающей мягкости.
— Он сказал, что я дура… и уехал, — прошептала девочка, уткнувшись в колени.
Татьяна присела рядом, поправила самокат и внимательно посмотрела на неё.
— Ты не дура. Ты просто маленькая. А вот он — дурак. И, скорее всего, трус. Обижать — удел слабаков. Объяснять — сложно.
Девочка всхлипнула, кивнула. И вдруг Татьяна почувствовала — её слушают. По-настоящему. Вместе они собрали тетради, сложили в рюкзак, расправили помятые листы. Самокат она склеила старой изолентой, нашла в кладовке. Держался кое-как, но девочка улыбнулась, будто он теперь как новый.
— Ты добрая, — неожиданно сказала девочка. — Как тебя зовут?
— Татьяна.
— А я Алиса. Давай дружить? У меня нет друзей.
— Давай, — ответила Татьяна. В этом слове было что-то, чего она не слышала от себя давно. Тепло. Пустота внутри отступила.
На следующий день они шли вместе по бульвару. Татьяна — в оранжевой куртке, Алиса — с растрёпанными косичками и рисунком в руках.
— Это ты, — сказала девочка. — Я нарисовала.
На бумаге была женщина. В яркой куртке. С огромными крыльями. Они не помещались на листе, уходили за край, будто готовы были поднять её в небо.
Иногда, чтобы снова ожить, не нужны толпы или овации. Иногда достаточно быть нужной. Хоть одному человеку. Хоть одной заплаканной девочке на грязной лестнице, у которой разлетелись тетради и сломался самокат. Потому что в этот момент ты — не фон. Не тень. Не пустое место среди людей.
Ты — свет. И опора. Ты — чьи-то крылья. И чьё-то «останься».
