Знаешь, вот какая история…
Когда Антону позвонили из дома престарелых, имя Николая Петровича сначала не отлипло от глубин памяти. Словно забытая мелодия, которую в детстве напевала бабушка, но уже не вспомнить ни слов, ни мотива. А потом — инеем по сердцу: отец. Тот самый, что ушёл когда-то, оставив после себя только тяжёлый запах дешёвого одеколона и хлопнувшую дверь. Двадцать лет — ни одной весточки. Лица стёрлись, голос затерялся, остался лишь смутный силуэт: тяжёлые сапоги в прихожей, скрип половиц, сквозняк от распахнутой двери, когда он уходил навсегда.
— Он указал вас как единственного родственника, — голос на другом конце звучал устало, но безразлительно, как у людей, которые слишком часто звонят с плохими новостями. — Больше у него никого нет.
Антон чуть не выпал: «А он мне — тоже никто». Слова уже вскипели в горле, но он проглотил их. Не для неё. И, наверное, даже не для себя. Молча положил трубку, долго пялился на крошки от вчерашнего хлеба на столе. Потом резко натянул пальто и вышел в промозглую московскую слякоть. На следующий день он уже ехал в тихий городок под Калугой. Не из долга — это слово давно выветрило для него смысл. Скорее из ноющего ощущения недосказанности, будто где-то внутри скрипит недописанная страница, которую надо доползти до конца, чтобы наконец заснуть спокойно.
Дом престарелых встретил его запахом хлорки и варёной свёклы. Коридоры блестели, медсёстры ходили тихо, с глазами, в которых читалоь усталое сочувствие. Всё вокруг было чисто, но тишина — особенная, густая, как будто пробираешься сквозь паутину прошлого. В палате лежал старик — хрупкий, почти прозрачный, с седыми волосами, похожими на первый иней. Антон застыл на пороге. Это не мог быть его отец. В памяти тот остался огромным, с руками, которые обрушивались на шею, с ремнём, от которого кровь стыла в жилах. А этот человек казался тенью — едва державшейся за жизнь.
— Всё-таки пришёл, — прошептал старик. И замолчал, будто эти три слова вытянули из него последние силы.
Антон упёрся в кресло у окна. Молчание навалилось, как снег за стеклом — густое, медленное, неспешное. Ветер трепал облезлую березу во дворе, на подоконнике лежал иней, тонкий, как старая газета. Они сидели, и между ними была не просто тишина — а вязкое, плотное нечто, где нельзя было просто заговорить. Слишком много лет, слишком много боли. Всё, что оставалось — просто сидеть.
На следующий день Антон принёс крепкий чай в термосе и «птахинское молоко». Поставил на тумбочку, не глядя. Старик не притронулся, но смотрел, будто пытаясь вспомнить, кем был этот мужчина напротив. Или кем он сам был когда-то.
— Мама умерла, когда мне было шестнадцать, — сказал Антон. Голос прозвучал жёстче, чем он ожидал. — Ты даже не пришёл на похороны.
— Я не знал, — прошептал отец. — Тогда… я был в запойА потом… просто не нашлось слов, чтобы вернуться.
