Старушка с узелком в руках приготовилась к одиночеству… но впереди её ждало не предательство, а счастье.
В любые годы жизнь может ударить больно. Особенно — на склоне лет. Когда ты прожил всё, что мог, отдал себя без остатка, а потом вдруг остаёшься один. Слабый. Беззащитный. Лишний. Хуже тоски одиночества — лишь чувство, что тебя предали те, ради кого ты дышала. И Галина Степановна знала: её час настал.
В тот вечер она сидела в своей комнатушке, слушала, как за стеной шуршит кастрюлями невестка Людмила, и думала о былом. О сыне Саше, которого уже пять лет как нет. О внучке, уехавшей в Москву и забывшей даже звонить. О себе — дряхлой, неуклюжей, вечно мешающейся под ногами. Она чувствовала себя обузой. Потому и не удивилась, когда Людмила вошла с твёрдым взглядом и ледяным голосом:
— Галина Степановна, собирайтесь. Отвезу вас в одно место. Вам там понравится.
Сердце старухи сжалось, будто в тисках. Пальцы вцепились в подлокотники кресла.
— Куда? — прошептала она, с трудом выдавливая слова.
— Увидите, — сухо ответила Людмила, глядя мимо.
Этого было достаточно. Галина Степановна понимала, как бывает. Сначала терпят, потом злятся, а потом — тихо, без шума — отвозят. Туда, где пахнет лекарствами и безнадёгой. Где никто не шепчет «бабушка» и не держит за морщинистую руку.
После смерти сына она продала свою хрущёвку — деньги ушли на врачей, на больничные палаты, на ночи у его постели. Когда Саши не стало, она осталась совершенно одна. Людмила пустила её к себе, хоть и без радости. Отношения между ними всегда были как натянутая струна. Но внучка Леночка — её последняя радость — любила бабушку искренне, и этот лучик хоть немного согревал душу.
— Можно мне попрощаться с Леной? — тихо спросила Галина Степановна, теребя край платка.
— Конечно, — кивнула Людмила. — Но быстрее.
Собиралась она недолго. Вещей почти не было. Старый узелок, куда она аккуратно сложила всё, что осталось от жизни. У порога замерла, провела ладонью по дверному косяку, как бы прощаясь. Затем пошла за невесткой. Медленно, еле переставляя ноги.
Всю дорогу старуха смотрела вниз. Не хотела видеть мелькающие за окном дома, машины, чужие лица. Ей было всё равно. Она ехала, будто на казнь. Думала лишь о том, почему Люда терпела её так долго. Почему не выставила за порог раньше.
— Приехали, — сказала Людмила.
Галина Степановна подняла глаза. И не поверила. Вокруг раскинулась картина, словно из старой сказки: сосны, речка, вдали — синие вершины Урала. Воздух пах хвоей и свежестью. Никаких больничных стен, скучных коридоров. Лишь дом — добротный, деревянный, будто сошедший с поздравительной открытки.
— Что это? — дрогнул её голос.
Людмила сделала глубокий вдох:
— Саша рассказывал, как вы мечтали о домике у реки. Я долго думала, как исполнить его мечту. Продала квартиру, и мы купили этот дом. Теперь будем жить здесь вместе. Лена — уже взрослая, ей скоро свою жизнь строить. Но вы… вы здесь обретёте покой. Простите, что не сказала сразу — хотела сделать сюрприз.
Галина Степановна онемела. Она не верила. Не понимала. Лишь стояла, сжимая узелок, как последнюю надежду, и смотрела на невестку. А потом заплакала. Не от горя. Не от страха. А от того, что её услышали. Что она всё ещё кому-то дорога. Что её не бросили.
— Прости меня, Людочка… За всё. За упрёки, за холод. Я была не права, — прошептала она, обнимая невестку.
— Не надо, Галина Степановна. Всё будет хорошо. Теперь мы — семья. Я всегда буду рядом.
Они стояли посреди нового двора, в объятиях, ставших теплее родных. А за спиной у них звенела речка, шумели сосны, и начиналась совсем другая жизнь — та, где старость не будет проклятием, а любовь — не обманом.
