Ульяна Кирилловна уже натянула ночную сорочку и заплетала волосы, когда завыл телефон. Резкие гудки раскололи тишину квартиры, заставив женщину вздрогнуть. Стрелки показывали половину десятого.
— Алло? — ответила тишина. — Алло, к телефону?
— Мам? — голос звучал еле слышно, словно боялся, что его подслушают.
— Солнышко? Что стряслось? Ты ж знаешь, звонки позже девяти — по мне это сущий кошмар! — Ульяна Кирилловна опустилась на край кровати, стискивая трубку. — С тобой всё цело?
— Нет… То есть всё сложно… Мам, пусти меня к себе? Сию минуту?
В голосе дочери прозвучало нечто, от чего у Ульяны Кирилловны сердце ёкнуло. Ульяна никогда не взывала о помощи, всегда сама крутилась, гордилась своей независимостью.
— Конечно, приезжай. Но что-то случилось?
— Позже. Уже бегу.
Короткие гудки. Ульяна Кирилловна постояла с трубкой, отложила её и зашагала ставить чайник. Дочка живет в Заволжье, минут сорок на автобусе, если дороги свободны. Значит, через час она будет тут.
Женщина достала из серванта праздничные чашки — те, что для дорогих гостей, настрогала лимон, высыпала на блюдце пряники. Руки чуть дрожали — худое предчувствие не отпускало.
Ульяна прикатила раньше срока. Когда Ульяна Кирилловна распахнула дверь, дочь стояла на пороге с заплаканными глазами и растрёпанной косой. В руках — потрёпанный баул.
— Родная моя… — Ульяна Кирилловна прижала Ульяну к себе, ощутив её дрожь. — Заходи, заходи скорее. Самовар уже поёт.
Уселись на кухне. Ульяна молча пила чай, изредка всхлипывая. Ульяна Кирилловна выжидала, не смея выспрашивать. Дочь расскажет сама, когда поспеет.
— Он меня бил, мама, — наконец прошептала Ульяна так тихо, что мать едва поймала слова. — Уже не разок.
Ульяна Кирилловна поставила чашку, чувствуя, как мороз расходится по груди.
— Бил? Роман? Да быть не может!
— Я что, с дуба рухнула, по-твоему? — Ульяна вскинула голову. Под глазом чернел синяк, запрятанный под косметикой. — Гляди, каков муравей!
— Батюшки… — Ульяна Кирилловна потянулась к дочери, но та отпрянула.
— Не надо нытьё! Сама виновата, влипла. Думала, после венца всё остепенится… Дура я, мама, простофиля!
— Почему молчала? Мы ж с тобой…
— А что бы ты сделала? — Ульяна горько усмехнулась. — Уговаривала бы терпеть, семью блюсти, деток ради. Ты сама всегда говаривала: замуж — однажды и до гроба.
Ульяна Кирилловна потупила взор. Так оно и было. Сама прожила с отцом Ульяны сорок годков, хоть и не сахар. Терпела его кутежи, брань, похолодание. Считала, что таков удел.
— А дети где?
— У его мамки. Сказала им, что к бабке на посиделки. — Ульяна вытерла слёзы рукавом. — Не желаю, чтобуны видели меня таку. Марусе всего семь, а Ваня… он уже чует, что дома неладное. Вчера ляпнул: “Мама, а че папа орёт?”
— И что ответила?
— Что папа умаялся. — Ульяна сжала кулаки. — Лгать детей научила. Молодчина, да?
Ульяна Кирилловна поднялась, подошла к окну. На улице сеяла изморось, фонари плавали в лужах масляными пятнами. Сколько раз сама стояла у этого стекла, когда муж не ночевал дома или валился пьяный да злющий. Сколько раз хотела податься прочь, но осталась. Ради дочки, как думалось тогда.
— А он где сейчас?
— Дома. Спрокоутился. Хватил зелья и отрубился. — Ульяна судорожно вздохнула. — Мам, не могу больше. Не хочу, чтоб дитятко росло в таком угаре. Помнишь, как я тряслась, когда папа пьяный вваливался? Шалелась в шкафу и молила бога, чтоб не заорал.
— Твой отец руку на нас не подымал!
— Зато орал, что стёкла звенели. А ты всё прощала да сносила. Я думала тогда, што все мужики таковы. — Ульяна глянула на мать. — Не желаю, чтоб Маруся вымахала с думкой, что мужику попрать себя дозволительно.
Ульяна Кирилловна вернулась к столу, села напротив дочери.
— Но он ж не всегда таков. Помню, как ладно вы зажили спервоначалу. Он ведь тебя любит…
— Маманя! — Ульяна шмякнула кулачищем по столу. — Не любовь это! Любящий мужик руку на ба
А за окном ночь таяла, растворяясь в перламутровом тумане рассвета, где призрачные силуэты будущего медленно танцевали с тенями прошлого, сливаясь в хоровод незнакомых, но долгожданных возможностей.
