Сон о вечере, который стал перекрёстком
Этот вечер начался как обычный ужин в тесном кругу, но закончился так, что я до сих пор чувствую, будто шагаю по тонкому льду над пропастью. Мой муж, Никита Семёнович, привёл свою мать, Галину Петровну, а я, Полина, старалась, как могла: зажгла свечи, приготовила её любимую селёдку под шубой и расстелила вышитую скатерть, что досталась от бабушки. Я думала, мы просто обсудим, как прошла неделя, или, может, решим, куда съездить на Масленицу. Но внезапно я ощутила себя запертой в ловушку, когда Галина Петровна, пронзив меня взглядом, как зимним ветром, сказала: «Если ты не согласишься, Поля, мой сын подпишет бумаги на развод». Моя рука с ложкой замёрзла в воздухе, будто вмороженная в лёд.
С Никитой мы женаты пять лет. Живём не без облачков, конечно, но я всегда считала, что мы — как две берёзы, растущие из одного корня. Он — душа-человек, даже когда сердится, быстро оттаивает. Его мать же всегда была тенью за нашими плечами: то принесёт солений, то позвонит среди ночи спросить, не забыли ли мы выключить газ. Я терпела её нравоучения, но в тот вечер она переступила черту, а Никита… Никита не встал на мою сторону.
Всё началось мирно: Галина Петровна вспоминала, как её подруга Людмила купила новую шубу, Никита смешил нас историями из автосервиса, где работает. Но вдруг воздух стал густым, как кисель. Свекровь ударила ложкой по стакану и объявила: «Пора говорить серьёзно». Я подумала, речь пойдёт о том, чтобы помочь ей переклеить обои или выбрать новый самовар. Вместо этого она заявила, что мы должны перебраться в её дом в Раменском — огромный, как царские палаты, но, по её словам, «пустой без детского смеха».
Оказалось, она уже всё решила: мы продаём нашу хрущёвку в Люберцах, а вырученные рубли вложим в ремонт её «дворца». «Я вам и кашу сварю, и бельё постираю, — вещала она, — а вы мне скрасите старость». У меня в груди стало холодно. Мы ведь только закончили ремонт! Клеили обои с матрёшками, выбирали дубовый стол… А теперь — жить под её взглядом, острым, как шило? Нет, это всё равно что поселиться в музее под табличкой «Руками не трогать».
Я попыталась возразить, сказала, что нам хорошо и вдвоём, что мы всегда поможем. Но Галина Петровна зашипела, как самовар перед кипением: «Ты семью не уважаешь! Нынешние жёны — сплошь эгоистки!» А затем — угроза, как топор над дверью: развод. Никита, до этого молчавший, как рыба, добавил: «Мама одна у меня, Поля. Ты же понимаешь». В тот миг пол ушёл из-под ног, словно провалился в прорубь.
Я не находила слов. Смотрела на Никиту, ждала, что он рассмеётся, скажет: «Да ладно, с чего ты взяла?» Но он отвернулся, будто разглядывая узоры на морозном стекле. А свекровь продолжала: «Вместе — и стены теплее», «Так в нашем роду велось», «Ты должна радоваться». Я молчала, боясь, что если открою рот, из него вылетит либо крик, либо вой, как у замёрзшей вороны. Ужин окончился в тишине, густой, как смола. Галина Петровна ушла, Никита проводил её до маршрутки.
Когда он вернулся, я спросила: «Ты правда веришь, что нам надо переезжать? Или развод — не шутка?» Он вздохнул, как медведь, потревоженный зимой: «Маме тяжело одной. Ты могла бы уступить». У меня в голове зазвенело. Неужели он готов разменять наш союз на её прихоть? Я напомнила ему, как мы выбирали квартиру, как смеялись над кривыми стенами… Он лишь пожал плечами: «Подумай, Поля. Там есть сад. Будешь смородину сажать».
Всю ночь я металась, как лист на ветру. Люблю ли я Никиту? Да, как берёзку у родного крыльца. Но если он выбирает мать — значит, я для него лишь ветвь, которую можно обрубить. Галина Петровна — не злодейка, но её воля — твёрдая, как камень. Я не хочу, чтобы моя жизнь стала подстрочником под её правила. И не хочу, чтобы брак держался на условии: «Покорись — или уходи».
Сегодня я решила: поговорю с ним снова, но без крика. Может, предложу ездить к ней каждые выходные? Или купим ей ту самскую собаку, о которой она мечтает? Но если он не согнётся… Тогда что? Я не хочу терять наш дом. Но и себя — тем более. Этот вечер, как трещина по льду, показал: под нами — глубина, о которой мы не думали. Теперь мне предстоит решить — как спасти то, что дорого, не разбив собственное сердце.
