Ночь, сгущавшаяся над городом, словно предчувствовала беду. Тяжёлые тучи ползли по небу, будто неся груз несбывшихся надежд и разбитых судеб. Автомобиль скользил по мокрому асфальту, как призрак, оставляя за собой след фар и тишину, пронзённую тревогой. За рулём сидел Дмитрий, сжимая баранку так, будто от этого зависела его жизнь. Каждая кочка отдавалась в его позвоночнике не физической, а душевной болью, словно сама судьба напоминала: ничего не будет легко.
Тишину в салоне нарушало только неровное дыхание Анастасии. Она откинулась на сиденье, будто пытаясь убежать от боли, страха и самой себя. Её рука покоилась на животе огромном, будто вмещавшем не просто ребёнка, а целый мир, готовый рухнуть в любой момент. В её глазах, устремлённых в серое, безжизненное небо за окном, не было света. Только тоска. Глубокая, всепоглощающая, как зимний ветер, пронизывающий до костей. Не страх. Не боль. Именно тоска какая бывает, когда человек уже знает, что всё кончено, но всё ещё надеется на чудо.
«Дима» её голос был тоньше паутины, тише шёпота осенней листвы. «Послушай меня. Пожалуйста».
Он кивнул, не отрывая глаз от дороги, но всё его существо каждая клетка, каждый нерв напряглось. Он чувствовал: сейчас прозвучит не просьба, а приговор.
«Обещай мне» она сглотнула, будто пытаясь проглотить не только слюну, но и страх. «Если что-то пойдёт не так не вини её. Нашу девочку. Она ни в чём не виновата. Она просто родилась. Просто пришла в этот мир. А ты ты должен любить её. За меня. За нас обоих».
Дмитрий стиснул зубы. Суставы на его руках побелели, будто он держался за последнюю соломинку в бушующем море. Он хотел крикнуть, что всё будет хорошо, что она выживет, что они будут вместе он, Настя и их дочь в доме, который строил для них, с детской, куклами и мечтами. Но слова врача, сказанные полгода назад, вонзались в память, как нож: «Беременность при вашем диагнозе это русская рулетка с пятью патронами. Шанс один из шести. И это не шутка. Это смерть».
Он помнил, как дрожали руки Насти, когда она услышала диагноз. Как она смотрела на него не с отчаянием, а с мольбой. «Я хочу этого, Дима. Хочу быть матерью. Хочу, чтобы наша любовь осталась в этом мире. Хочу, чтобы после нас что-то осталось». Он не мог сказать «нет». Не потому что был слаб. А потому что любил. Безгранично. Полностью. И верил не в медицину, не в шансы, а в неё. В её силу, в её свет, в её веру, что любовь сильнее смерти.
«Настя, прошептал он, голос дрожал, мы вернёмся домой. Втроём. Клянусь. Я тебя не отпущу. Что бы ни случилось».
Он говорил храбро, но внутри всё трещало. Каждое слово было попыткой залатать трещины в душе, которые росли с каждой минутой.
Когда они приехали в приёмное отделение, дождь хлестал по стёклам, словно небо плакало за них. Он помог ей выйти, поддерживая за руку, чувствуя её дрожь не от холода, а от предчувствия. Она повернулась к нему, прижалась лбом к его груди и прошептала:
«Я люблю тебя, Дима. Больше жизни. Больше всего на свете. Я верю в тебя. Ты справишься. Ты сильнее, чем думаешь».
Это объятие длилось лишь несколько секунд, но врезалось в память, как последний свет перед вечной тьмой. Потом её увезли на каталке, а он остался стоять под дождём, промокший не от воды, а от холода одиночества. Через полчаса появился врач пожилой мужчина с каменным лицом и глазами, в которых давно умерло всё, кроме усталости.
«Ситуация критическая, сказал он без предисловий, без жалости. Свёртываемость крови у вашей жены почти полностью нарушена. Мы боремся, но шансы малы. Очень малы. Остаётся только верить. Хотя, честно говоря, в нашей профессии чудес не бывает».
Дмитрий опустился на ступеньки у входа в роддом, будто ноги отказали. Холод камня проникал сквозь брюки, но он ничего не чувствовал. Время замедлилось, растянулось, стало липким, как смола. Он вскакивал, ходил взад-вперёд, сжимал кулаки, мысленно бился головой о стену, молился не богу, которого не знал, а всему, что могло его услышать: звёздам, судьбе, самой вселенной. «Верни её. Возьми меня вместо неё, только верни». Он был готов отдать всё деньги, бизнес, жизнь лишь бы она осталась жива.
И тут, словно из ниоткуда, появилась Светлана. Она знала его жену с университета, была её подругой, работала медсестрой в детском отделении. У неё были короткие тёмные волосы, усталые глаза и запах хлорки, смешанный с тревогой. Она села рядом, не спрашивая, а зная.
«Как она?»
Он только покачал головой. Его лицо было маской боли.
«Очень плохо», прошептал он.
Светлана вздохнула не с жалостью, а с раздражением и вдруг сказала:
«Эгоистка. Она знала, на что идёт. Знала, что может уйти. А ты? Твои родители? Вы просто пешки в её игре?»
Дмитрий резко повернулся. В его глазах вспыхнуло что-то первобытное ярость, боль, неверие. Как она смеет? Как она может так говорить о Насте о женщине, ради которой он готов был горы свернуть? Но горе оглушило его. Он не нашёл слов. Решил, что это просто усталость, цинизм, который появляется у врачей, чтобы выжить.
«Пойдём отсюда, сказала Светлана, беря его за руку. Сидеть здесь медленно сходить с ума. Пойдём. Выпьем. Переждём».
Он последовал за ней, как слепой, как марионетка. Они купили дешёвый коньяк в киоске у больницы, сели на скамейку в сквере, где ветер шелестел листьями и целлофановыми пакетами. Светлана налила коньяк в пластиковые стаканчики. Он пил жадно, не чувствуя вкуса, только жжение в горле, на мгновение заглушая боль. Она говорила о пустяках о детях в отделении, о коллегах, о погоде. Её голос был ровным, как лекарство. И он цеплялся за этот голос, как за спасительную нить.
Он очнулся на
