Тьма, сгущавшаяся над городом, словно предчувствовала беду. Тяжёлые тучи ползли по небу, будто неся груз несбывшихся надежд и разбитых судеб. Автомобиль скользил по мокрому асфальту, словно призрак, оставляя за собой след фар и тишину, разорванную тревогой. За рулём сидел Иван, сжимая баранку так, будто от этого зависела его жизнь. Каждая кочка отдавалась в его теле, будто удар судьбы, напоминающий: ничего не будет легко.
В машине царила тишина, прерываемая лишь неровным дыханием Насти рядом. Она откинулась на сиденье, будто пытаясь убежать от боли, страха и самой себя. Её рука лежала на животе огромном, будто бы в нём был не просто ребёнок, а целый мир, готовый рухнуть в любую секунду. В её глазах, устремлённых в серое, безжизненное небо за окном, не было света. Только тоска. Глубокая, всепоглощающая, как зимний ветер, пронизывающий до костей. Не страх. Не боль. Именно тоска та, что приходит, когда человек уже знает, что всё кончено, но всё ещё надеется на чудо.
«Ваня» её голос был тоньше паутины, слабее шёпота ветра в осенней листве. «Послушай меня. Пожалуйста.»
Он кивнул, не отрывая глаз от дороги, но всё его существо каждая клетка, каждый нерв было настороже. Он чувствовал: это не просьба, а приговор.
«Обещай мне» она сглотнула, будто пытаясь проглотить не только слюну, но и страх. «Если что-то пойдёт не так не вини её. Нашу девочку. Она ни в чём не виновата. Она просто родилась. Просто пришла в этот мир. А ты ты должен любить её. За меня. За нас обоих.»
Иван стиснул зубы. Суставы на его руках побелели, будто он цеплялся за последнюю соломинку в бушующем океане. Он хотел закричать, что всё будет хорошо, что она выживет, что они будут вместе он, Настя и их дочь в доме, который он строил для них, с детской, куклами и мечтами. Но слова врача, сказанные полгода назад, вонзились в память, как нож: «Беременность при вашем диагнозе это русская рулетка с пятью патронами в барабане. Шанс один из шести. И это не шутка. Это смерть.» Он помнил, как дрожали руки Насти, когда она услышала диагноз. Как она смотрела на него не с отчаянием, а с мольбой. «Я хочу этого, Ваня. Я хочу быть матерью. Я хочу, чтобы в этом мире осталась наша любовь. Чтобы после нас что-то осталось.» Он не смог сказать «нет». Не потому что был слаб. А потому что любил. Безгранично. Полностью. И верил не в медицину, не в шансы, а в неё. В её силу, в её свет, в её веру, что любовь сильнее смерти.
«Настя, прошептал он, и голос его дрожал, мы вернёмся домой. Втроём. Клянусь. Я не отпущу тебя. Ни за что.»
Он говорил смело, но внутри всё трещало. Каждое слово было попыткой залатать трещины в душе, которые росли с каждой минутой.
Когда они приехали в приёмное отделение, дождь хлестал по стёклам, словно небо плакало за них. Он помог ей выйти, поддерживая под руку, чувствуя, как она дрожит не от холода, а от предчувствия. Она повернулась к нему, прижала лоб к его груди и прошептала:
«Я люблю тебя, Ваня. Больше жизни. Больше всего на свете. Я верю в тебя. Ты справишься. Ты сильнее, чем думаешь.»
Они обнялись на несколько секунд, но этот миг врезался в его память, как последний свет перед вечной тьмой. Потом её увезли на каталке, а он остался стоять под дождём, промокший не от воды, а от ледяного одиночества. Через полчаса вышел врач пожилой мужчина с каменным лицом и глазами, в которых давно умерло всё, кроме усталости.
«Ситуация критическая, сказал он без предисловий, без жалости. Свёртываемость крови у вашей жены почти на нуле. Мы боремся, но шансы малы. Очень малы. Остаётся только верить. Хотя, честно говоря, в нашей профессии чудес не бывает.»
Иван опустился на ступеньки у входа в роддом, будто ноги отказали ему. Холод камня проникал сквозь брюки, но он ничего не чувствовал. Время замедлилось, растянулось, стало липким, как смола. Он вскакивал, ходил взад-вперёд, сжимал кулаки, молился не Богу, которого не знал, а чему угодно: звёздам, судьбе, самой вселенной. «Верни её. Возьми меня вместо неё, просто верни.» Он был готов отдать всё деньги, бизнес, жизнь лишь бы она осталась жива.
И тут, словно из ниоткуда, появилась Светлана. Она знала его жену со времён университета, была её подругой, работала медсестрой в детском отделении. У неё были короткие тёмные волосы, уставшие глаза и запах хлорки, смешанный с тревогой. Она села рядом, не спрашивая, а зная.
«Как она?»
Он только покачал головой. Его лицо было маской боли.
«Очень плохо, прошептал он.
Светлана вздохнула не с жалостью, а с раздражением и вдруг сказала:
«Эгоистка. Она знала, на что идёт. Знала, что может уйти. А ты? Твои родители? Вы просто пешки в её игре?»
Иван резко обернулся. В его глазах вспыхнуло что-то первобытное ярость, боль, неверие. Как она смеет? Как она может говорить так о Насте о женщине, ради которой он был готов свернуть горы? Но горе оглушило его. Он не нашёл слов. Решил, что это просто усталость, цинизм, который врачи вырабатывают, чтобы выжить.
«Пойдём отсюда, сказала Светлана, беря его за руку. Сидеть здесь с ума сойти. Пойдём. Выпьем. Переждём.»
Он пошёл за ней, как слепой, как марионетка. Они купили дешёвый коньяк в киоске у больницы, сели на скамейку в сквере, где ветер шелестел листьями и полиэтиленовыми пакетами. Светлана налила коньяк в пластиковые стаканчики. Он пил жадно, не чувствуя вкуса, только жжение в горле, на мгновение приглушавшее боль. Она говорила о пустяках о детях в отделении, о коллегах, о погоде. Её голос был ровным, как лекарство. И он цеплялся за этот голос, как за спасительную нить.
Он проснулся на своём диване, всё ещё в одежде
